— Спасибо за визит, князь Шуйский. Прощайте. Прощай и ты, пан…

— …Конюховский, — подсказал Кисель.

— Пан Конюховский, — с нескрываемым пренебрежением проговорил Владислав и еле пошевелил толстой короткой рукой, затянутой в черную перчатку.

Тимоша и Костя, неловко пятясь и низко кланяясь, стали отступать к двери. Пан Кисель вопросительно поглядел на короля.

— А ты, Кисель, останься, — произнес Владислав и в его голосе всем собравшимся послышалась нескрываемая угроза.

Щеголь в лиловом парике, окинув оставшихся в кабинете насмешливым взглядом, произнес чуть картавя:

— Теперь, когда здесь нет чужих — и он прищурившись, недобрыми лукавыми глазами взглянул на пана Киселя — я покажу вам, панове, нечто прелюбопытное.

Щеголь опустил два тонких холеных пальца за обшлаг кафтана и из-под кружев и рюшей вынул сложенный много раз листок бумаги. Он протянул его пану Киселю и с подчеркнутым добродушием проговорил:

— Читай, пан Адам, ты лучше всех сумеешь объяснить нам, о чем здесь написано, если мы чего-нибудь не поймем. Да и почерк, вероятно, тебе знаком.

Кисель развернул листок и буквы запрыгали у него перед глазами. Затем всё затянул туман и наступила тишина и тьма.

— Читай, пан Кисель, — повторил Ян Казимир, но старый сенатор, запрокинув голову, с закатившимися плазами, медленно спалзал со стула, царапая шпорами сверкающий паркет.

Оссолинский метнулся к окну и дернул бархатный шнур, висевший рядом с портьерой.

На звонок явился секретарь и мгновенно сообразив, что от него требуется, спросил только:

— Лекаря, ваше величество?

— Да, и поживее!

Спигарелли исчез.

Оссолинский схватил с дивана подушечку, подложил её под голову лежавшему без чувств старику, похлопал его по пепельным щекам — Кисель не шевелился.

Затем канцлер подобрал валявшийся на полу белый листок и мельком взглянул на него: «Милостивый пан! Неделю назад в Киеве, в Печорском монастыре, объявился некий беглец из Московии, называющий себя Иваном Васильевичем Шуйским, сыном покойного русского царя Василия…»

— Что за наваждение! — подумал Оссолинский и осторожно коснулся левой стороны груди. Ткань кафтана была тонка и он явственно прощупал все пять сургучных печатей, на конверте с письмом, лежавшим во внутреннем кармане камзола.

— Я узнаю о лекаре, — поспешно проговорил канцлер, — и выскользнул за дверь. Приемная была пуста. Оссолинский подошел к окну, встав таким образом, чтобы любой вышедший не смог бы увидеть письма.

Он вынул конверт из-под камзола и убедился, что письмо на месте.

«В руки Яна Казимира попала копия, — подумал канцлер. Нужно будет предупредить Киселя, что среди его доверенных есть шпион».

Однако канцлер ошибся.

Гонец, поскакавший на восход солнца, переправившийся через Днепр и выехавший затем на полтавскую дорогу, был послан паном Киселем в Дубны стольный город государства в государстве, где сидел не царем даже идолом — Иеремия Михаил Вишневецкий.

Рожденный в украинской шляхетской семье, ещё ребенком он был отдан в обучение к отцам-иезуитам во Львов, а оттуда уехал в страны, бывшие несокрушимым оплотом католицизма — Италию и Испанию.

Вернувшись на родину девятнадцатилетним юношей, он принял католичество и с неистовым пылом неофита стал насаждать на подвластных ему землях ненавистную православным крестьянам и горожанам папежскую веру.

Иеремия Вишневецкий построил в Прилуках доминиканский монастырь, католические костёлы в Лубнах, Лохвице и Ромнах.

Он не поклонялся ни Венере, ни Бахусу, легко переносил лишения, вел простой образ жизни. Иеремия был горд и высокомерен с магнатами, прост с незнатными шляхтичами, щедр на подарки слугам и надворному войску.

Но фанатизм новообращенного и непомерное честолюбие было для него главным и самым важным.

Братья Оссолинские не преувеличивали, что у Иеремии Вижневецкого триста тысяч подданных, несметная казна и многочисленное собственное войско.

И всю эту силу Иеремия Вишневецкий взращивал и пестовал для одного для сохранения и умножения собственных богатств и для уничтожения любого, кто на эти богатства посягнет. Причем богатства эти не были для него целью — они были средством для увеличения собственного могущества.

Всю жизнь он ненавидел и презирал своих собственных подданных. Тех бессловесных, покорных, трудолюбивых страдников, которые день за днем работали на пана Иеремию, создавая для него богатства, которые повергали в удивление и вызывали зависть самого короля Владислава.

Он презирал их за то, что они безропотно по грошу и по полушке сдают его сборщикам потом заработанные деньги, и ненавидел за то, что в любую минуту, схватив цепы и косы, топоры и вилы, они могли броситься на его дворцы и замки и разорвать его в клочья, искромсав серпами и пропоров рогатинами.