Свадьба была в самом разгаре. На кругу («Круг» на цыганской свадьбе – это свободная площадка в центре зала, на которой гости традиционно танцуют. Приходят гости, как правило, всей семьёй, тем же составом выходят на круг по приглашению ведущего.) доплясывали последние семьи гостей.

Какие раньше, до войны, были свадьбы у цыган! Залы арендовались в самых лучших ресторанах, как правило, дворцового типа: колонны, мраморные полы, шикарные занавески с балдахинами, картины… Цыгане всегда любили яркую красоту, роскошь и комфорт. Во всём. И хотя не всем они давались, свадьбы всё равно должны были быть такими, чтобы все многочисленные гости были уверены в важности и состоятельности родителей. Так как реально состоятельных семей было значительно меньше, чем несостоятельных (как, впрочем, в любом обществе), свадьбы уже традиционно становились существенным обременением, при котором нужно было продолжать носить улыбку и изображать радость и беззаботность. Поэтому, как бы это цинично не звучало, для большинства цыган война в некотором роде стала облегчением. Теперь никто не осудит за «бедную» свадьбу, теперь это стало неважно. Война сняла с людей обязанность доказывать своё превосходство. Теперь осталось важным внимание, возможность собраться всем вместе, пообщаться и повеселиться. Здесь старики обменивались новостями, а молодые парни приглядывали девушек. И никаких сплетен, никакой зависти, лжи… Страдания сплотили людей и очистили от злости друг к другу.

Зал под свадьбу был арендован в школьной столовой. Никаких колон и мрамора, главное, что мест для всех приглашённых хватало. Кроме того, школа разрешила воспользоваться колонками и микрофоном, что очень обрадовало родителей, так как снимало проблему развлечения гостей. Если до войны свадьбы уже не обходились без приглашения известных артистов, то сейчас, имея колонки и микрофон, вполне достаточно было и неизвестных, которыми в цыганском обществе был каждый третий.

– А сейчас Саня Пхаро (Пхаро цыг. – тяжёлый.)! – раздался призывающий голос в микрофон – Саня, Пхаро, со своей семьёй! На круг, попросим!

За женским столом старая, изрядно выпившая цыганка, пристающая с разговорами к другой – полной, лощёной – на мгновение осеклась. Стеклянным взглядом она посмотрела в сторону круга. А под стеклом, которое покрывало её взгляд, промелькнули обрывки жизни и множество свадеб, на которых также зазывал ведущий её семью – одну из первых – как полагается авторитетным семьям. Её мужа уважало всё цыганское общество. Гадже (Гадже цыг. – нецыгане.)называли его «бароном», а цыгане – Баро (Баро цыг. – большой.), Саня Баро.

– Дю! Провались голова! – пробубнила цыганка резким, хриплым голосом. – Нету мне покоя! – её голос был пропитан сигаретным дымом, алкоголем и свободой от любых стеснений. По нему становилось ясно, что хозяйка была уверенной в себе, раскрепощённой и ничего не боящейся. И хотя ей было уже 67, выглядела она довольно бойко, несмотря на потрёпанный алкоголем вид: мешки под глазами, скатавшиеся, немытые волосы, в которых тем не менее не было ни одной седой волосины. Они были чёрными, как сама тьма.

Цыганка встряхнулась и продолжила о чём-то рассказывать другой.

Уже выпившие гости разбрелись кто-куда – одни пересели к тем, с кем хотели пообщаться, другие вышли курить на улицу, третьи – с разговорами толпились в фойе. Столы на некоторое время остались полупустыми. Громко играла традиционная танцевальная музыка. Все ждали самого торжественного момента – возвращения молодожёнов, которые принесут с собой «честь» невесты – белую простынь с красными пятнами, доказательствами потерянной невинности.

Через стол от пожилой цыганки, чуть в сторону, сидели две другие: мать, женщина с добрыми глазами, со своей дочкой, красивой девушкой лет 22-24. Дочка на вид была гордой и благородной. И, несомненно, себя считала такой. Она уже давно обратила внимание на пьяную цыганку и с неприязнью поглядывала на неё. В момент, когда ведущий вызывал очередную семью и пожилая цыганка огляделась вокруг, они встретились глазами на мгновение, но взгляды их разошлись. В другой раз пожилая цыганка уже поджидала взгляд девушки. И тот вновь с неприязнью упал на неё.

– Что ты всё смотришь, рупучка (Рупучка цыг. – оскорбительное.)ты несчастная? Ты сказать мне хочешь что-то? Так говори! Я тут сижу – никуда не ухожу! Не стесняйся! – сказала цыганка, не крича, но тоном полным обжигающего презрения.

– А я вот смотрю на тебя, Тётка, – дерзко ответила молодая, – и мне непонятно, как тебе, женщине, не стыдно так напиваться? – девушка не собиралась сдерживать своего отношения, она привстала, но мать её дернула за руку и посадила на место.

– Закрой свой рот! Как ты смеешь? Она пожилой человек, что ты о ней знаешь?

– А что, мама, разве это нормально? И еще сидит, как будто и стыда нет! – словно оправдываясь перед людьми, продолжала молодая. – Домой иди, Тётка, не позорься! – выкрикнула она пожилой цыганке.

– Я сказала, рот закрой! – еще раз цыкнула мать и примирительно обратилась к объекту нападок дочери, – Ты не обращай внимания на неё, Тётка, молодая она – жизни не знает, не обижайся…

Но та, похоже, не обиделась. Только не от простодушия своего, а от того, что ей уже давно стало наплевать на всех. На эти – одно сменяющее другое – одинаковые лица. Они безликой кишащей массой обтекали её и исчезали навсегда. Она не видела ни их глаз, ни их душ.