Как самому молодому, мне пришлось принести тарелку с ухой Романову по намеку Ксенофонтова. Потом уже получать свою порцию. Трофимыч хозяйничал у котла. За столом мы оказались втроем. Григорий Васильевич отказался от второй стопки. Ксенофонтов тоже. Один Трофимыч довольно крякнув, без тоста опрокинул водку в себя и с удовольствием лежа стал наворачивать уху. Охранники ели, расположившись на бревнах.

Уха оказалась божественная! Душистая и наваристая. Омрачали удовольствие многочисленные мелкие рыбные косточки. Но все равно с удовольствием навернул две тарелки и если бы не насмешки старших товарищей над моим аппетитом, то поднапрягшись, мог бы осилить еще одну.

Романов отодвинув тарелку с оставшейся ухой, терпеливо ждал, когда запью обед лимонадом. Ксенофонтов с удовольствием курил.

– Ну, что, поел?
– поинтересовался Григорий Васильевич.
– Исполни свою «Дорогу жизни», - предложил.

Все заинтересованно уставились на нас. Кивнув и отодвинувшись от стола вместе со стулом, опустил голову, вспоминая слова песни и интонации Розенбаума. Тихо начинаю:

На пальцы свои дышу - не обморозить бы

Снова к тебе спешу Ладожским озером

Закончив, поднимаю голову. Все удивленно смотрят на меня и молчат. Только пьяненький Трофимыч не утерпел:

– Хорошая, какая песня! Правдивая. Никогда не слышал. Кто написал?

Вижу - Романов с интересом ожидает моего ответа. «Подозревает в плагиате?» - мелькает мысль. Не доказать и не обвинить.

– Впечатлился военной кинохроникой и вот получилось, - сообщаю, глядя ему в глаза.

Григорий Васильевич вздохнув, отвернулся к Ксенофонтову. Они переглянулись. «Подозрения в присвоении чужого творчества, подрывают веру в мою честность и порядочность», - соображаю.

– Спой еще … свое, - предлагает Григорий Васильевич.

«Не верит в мои возможности самостоятельно сочинять песни!» - догадываюсь. «Как же его убедить? Надо ему спеть песню, в которой большинство слов моих», - решаю и запеваю «Старые друзья» на мотив Любэ:

А ведь когда-то мы могли

Сидеть с гитарами всю ночь

И нам казалось, что всю жизнь

Мы будем вместе все равно…

Серега, Вовка и Андрей.

Виталий, Генка и Сергей.

Серега, Вовка и Андрей.

Виталий, Генка и Сергей…

– Это ты о своих друзьях из барака?
– пришел на мне на помощь Ксенофонтов.

Киваю. Романов покосился на него.

– А еще?
– предлагает.

Напеваю «Ребята с нашего двора»:

…И припомнятся звуки баяна

Из распахнутых в вечер окон,

Копу вспомнишь, соседа-буяна

И распитый в сортире флакон.

Помнишь, пиво носили мы в банке,

Ох, ругался на это весь двор

И смолили тайком мы с Серегой в сарайке,

А потом был с отцом разговор…

Вижу, что песни нравятся всем, только не понимают, что происходит и вопросительно посматривают на главного критика. А Романов не проявляет эмоций.

– Про войну есть у тебя что нибудь?
– наконец проявляет он интерес.

Не отвечая напеваю «О той весне»:

Кино идет – воюет взвод.

Далекий год на пленке старой.

Нелегкий путь – еще чуть-чуть,

И догорят войны пожары…

… И все о той весне увидел я во сне.

Пришел рассвет и миру улыбнулся, -

Что вьюга отмела, что верба расцвела

И дедушка с войны домой вернулся!..

– У меня дед был политруком батальона. Погиб в 1942 году под Ржевом. А бабушкина двоюродная сестра не пережила блокаду. О других родственниках, которые жили в Ленинграде до войны ничего не известно, - сообщаю слушателям.

Романов чуть скривился и отвернулся смущенно.

– Спой еще чего нибудь душевное. Не надо о грустном, - попросил Ксенофонтов.