Когда мне разрешили заплатить пошлину и перейти мост, уже стемнело. Я перебрался на другую сторону по шатким доскам, я двинулся по усаженным деревьями улицам, где мусульмане опускались на колени и издавали странные горловые звуки, а потом внезапно умолкали. Они склоняли лица к земле и простирались перед Голубой мечетью. Небо почти утратило цвет, и силуэт здания казался вырезанным из черного дерева. Эта цитадель ереси и суеверия испугала меня. Я поспешно миновал сборище правоверных, пересек площадь и приблизился к Айя–Софии, почти точной копии того, другого чудовищного здания. Но Айя–София была христианским храмом, застывшим в блаженном спокойствии. Я спустился, миновал переулки, где располагались вонючие рыбные лавки, прошел мимо главного входа в Гранд–базар. Улицы заполнились ярким светом, исходившим от ламп, свечей и крошечных жаровен. Здесь работали котельщики и оружейники, здесь стояли слабо освещенные прилавки торговцев табаком — разные сорта были сложены горками, и каждую украшал лимон. Я проходил мимо ресторанов, заглядывая во все окна, но не видел ни белых женщин, ни даже американских моряков. Мечети и фонтаны, черно–белые арки, крошечные улицы со стенами, покрытыми виноградными лозами, колоннами, пилястрами, повсюду нетерпеливые голоса, крики, навязчивые прикосновения. «Саpitano! Caballero! Kyrie! Eccellenza!» [82] Ковры, шелка и подушки. Лошади, верблюды и ястребы. Арабы в белых одеждах, дервиши в конических шляпах, евреи в желтых плащах, албанцы с пистолетами на поясах, татары в овчинных тулупах, негритянки в шутовских каирских костюмах, бородатые черкесы в черных с серебром рубахах, сирийцы в византийских доломанах — они так одевались уже две тысячи лет. Я погрузился в этот хаос столетий, охотясь за маленьким осколком моего прошлого, который ненадолго оказался на расстоянии вытянутой руки. Я сидел на истертом мраморе и оплакивал свою утраченную надежду, свою сестру, свою невесту. Мы должны были пожениться. Моя мать так этого хотела! Я зашел слишком далеко. Не было никаких доказательств, что они перешли мост. Полагаю, тогда мне пришло на ум, что она покинула грехи Перы ради целомудрия Стамбула, но в Стамбуле не осталось никакого целомудрия, только иллюзия набожности, тонкая завеса, скрывавшая многие злодеяния и ужасы восточного невежества, жестокости и жадности. Она казалась такой благонравной. Неужели она родилась в одном из тех греческих семейств, которые жили в квартале Кондоскала [83] , неподалеку от Цистерны [84] , от ее тысячи арок? Может, это беглая рабыня, которая воспользовалась вторжением союзников? Она не понимала по–русски, но с виду казалась настоящей украинкой. Наверное, я на время утратил рассудок. Эта девочка не могла быть Эсме. Я видел Эсме в лагере анархистов всего несколько месяцев назад. Она выглядела значительно старше. Этой девочке, вероятно, не больше тринадцати лет. Как она оказалась среди этих темнокожих людей? Возможно, она была черкешенкой. Или дочерью русских изгнанников, которые приехали в Константинополь много лет назад? Или Лукьянов побывал здесь и зачал ребенка? Сходство казалось настолько разительным, что я поверил: она, наверное, родственница Эсме. По крайней мере кузина. Если бы я смог ее разыскать, то все бы выяснил. В мрачных сводчатых проходах неподалеку я услышал звук драки и чье–то бормотание. Я вспомнил, что все рассказывали, насколько опасно европейцу в одиночестве бродить ночью по Стамбулу. Я как можно скорее вышел на освещенную улицу и почти сразу же поймал такси, которое возвращалось в Перу. Я вернулся в «Ротонду», пробрался внутрь и схватил за грудки отвратительного сирийца, этого ничтожного торговца нежными девичьими телами. Я кричал на него, угрожал ему законом, местью всего казачества и Божьим проклятием, если он не скажет мне правду.

— Где она? Кто этот моряк? Где она живет? Как ее зовут? Что она здесь делала?

— Думаю, это греческая девочка.

Он извивался в моих руках как морская собака, дико озираясь по сторонам и явно не рассчитывая на помощь: вряд ли бы кого–то сильно огорчило, если б я раздавил его до смерти. И все–таки он не хотел говорить прямо и отвечал вопросами на вопросы.

— Мсье Пятницкий, я ей не отец! Она новенькая… называет себя… как?.. Хелена? В чем вы меня обвиняете? Старая леди не требует свидетельства о рождении. Сколько раз она здесь бывала? Может, два или три. Вы же разумный, благородный человек? Хотите сказать, что я как–то связан с тем происшествием с Бетти и Мерси? Неужели я такое чудовище?

Я отпустил его и приказал принести абсента. Все мое тело сотрясалось. Соня дернула меня за рукав:

— У тебя идет кровь. Садись. Расскажи мне, что случилось.

Я проглотил выпивку, принесенную сирийцем. Он пожал плечами:

— Можете не платить. Но я все равно ни в чем не виноват.

Когда он отошел, я закрыл лицо руками. Я заплакал. Соня попыталась успокоить меня, она гладила меня по лицу, стараясь не касаться свежих ран.

— Я должен спасти ее! — снова и снова повторял я. — Нельзя допустить, чтобы она утонула в этом болоте. Ты ее знаешь, Соня? — Я наконец открыл глаза. — Ты знаешь греческую девочку? Блондинку, которая называет себя Хеленой?

— Я ее видела. Она милашка. Одна леди от миссис Унал прислала ее пару дней назад. Кто знает, зачем ей работа, но попала сюда. Ты говоришь так, будто знаешь ее.

— Я и правда ее знаю. Соня, если ты сможешь раздобыть ее адрес, я заплачу. Но только дай мне знать немедленно.

— Она, наверное, живет около католического собора, по дороге к старому мосту. Однажды она об этом говорила. Значит, она итальянка?

— Возможно, полька. — Я начал успокаиваться. — Или украинка.

— Она, должно быть, тебе очень нравится, Макс.

Соня явно мне сочувствовала. Ее пальцы вновь коснулись моего лица.

— Я люблю ее.

Кажется, моя честность произвела впечатление на армянскую девочку. Она с нежностью посмотрела на меня и улыбнулась. Как и многие опытные шлюхи, она сохранила огромный запас сентиментальности.

— Я сделаю все, что смогу, — пообещала она. — Но не разбивай себе сердце, Макс. Ни одна из нас этого не стоит.

У меня на кончике языка уже вертелось, что мою Эсме нельзя сравнивать с такими, как она, но подобный ответ прозвучал бы невежливо. Я поднялся на ноги и едва не упал снова:

— Не могу удержаться…

Я изо всех сил старался вспомнить, что следовало делать теперь. После некоторых усилий на ум пришли миссис Корнелиус и баронесса фон Рюкстуль. Но в тот момент все прочие женщины не имели никакого значения. Я попытался вспомнить, что они мне говорили, но так и не смог. Я должен был вернуться в отель, но, выйдя из кафе, забылся и прошел мимо остановки трамвая. Потом я блуждал вокруг Гранд рю, затем двигался к Галате по маленьким страшным переулкам, где мне преграждало путь развешанное на веревках белье и странный густой аромат табака доносился из заведений, располагавшихся в подвалах. Повсюду носились собаки, сжимавшие в зубах бесформенные куски падали; младенцы вопили от горя, потому что родились в таком кошмарном месте, мужчины и женщины обменивались громкими оскорблениями; собаки отрывались от своей отвратительной еды, рыча и лая на всех подряд. Я споткнулся о какой–то булыжник и ушиб колено. В переулках было очень мало света, за исключением того, который проникал сквозь решетки на окнах или сквозь дыры в занавесках. Желтый керосиновый фонарь горел в кондитерской лавке, где закутанные в чадры женщины собирались, чтобы купить сладости, свою единственную радость. В это время их мужья нарушали заповеди ислама и искали утешения в винных погребках или играли в трик–трак за грязными столами в кафе. Я миновал по крайней мере два кладбища (Стамбул называли городом кладбищ) и почти случайно, завидев далекие недосягаемые огни Перы, оказался у католического собора. Это было обыкновенное, псевдоготическое здание, построенное в английском стиле, — точно такое же можно было бы обнаружить в Уэртинге или Фулхэме. Я не мог отличить одну улицу от другой. Церковь опустела. Вокруг не оказалось никого, у кого я мог бы узнать дорогу. Поблизости еще работали некоторые кафе и бары, их заполонила обычная публика. Я знал, что было бы неблагоразумно приближаться к этим людям.

Я укрылся за спинами очень старых мужчин в засаленной европейской одежде и турецких туфлях. Все они несли на головах огромные таинственные свертки. Процессия свернула за угол и двинулась по извилистым переулкам. Мимо проходило какое–то семейство — женщины, закутанные в черную ткань, мужчины в фесках и бесформенных костюмах. Шагавший впереди мальчик держал факел, освещая дорогу. Я как будто перенесся в Иерусалим времен Христа. Потом пошел дождь, и Стамбул скрылся за ним, как за тонким занавесом. Я заковылял обратно к Гранд рю, прекрасно понимая, что веду себя как безумный, и все же не в силах избавиться от навязчивой идеи. Целеустремленность, которая помогла мне в раннем возрасте развить поразительные способности, благодаря которой я смог преодолеть все опасности, стала угрозой теперь, когда я погнался за иллюзией. Существовала ли она вообще? Она была плодом моего воображения. Может, ее лицо показалось мне похожим на лицо Эсме в неверном свете огней кафе? Мне следовало это выяснить. Если бы я снова увидел ее в других обстоятельствах, если бы я увидел, что она не Эсме, — я был бы удовлетворен. Я говорил себе, что она — не Эсме. Тот вариант, что она была близнецом Эсме, казался совсем уж невероятным.

Успокоившись, я вернулся домой. Пришла записка от баронессы. Она была в «Токатлиане». Я решил провести с ней вечер. Пусть только на несколько часов, но моя Леда, конечно, поможет мне позабыть обо всем этом безумии. Я переоделся, привел себя в порядок и пошел в «Токатлиан». Баронесса сидела за своим любимым столиком на втором этаже. С ней явно стряслась какая–то беда, но она очень разволновалась, увидев мое израненное лицо.

— Что с тобой случилось, Симка?

— Это работа. Все будет в порядке.