— Ты, Данила, не бойся, а лучше присмотрись внимательно. Он тебе никого не напоминает?

Рома поставил чемоданчик прямо на стол, а потом он вместе с Васей подвинули связанного мужчину к столу ближе. И все это молча.

Потом, опять же молча, Рома начал доставать из чемоданчика принесенные вещи.

Сначала на стол легла бархатная салфетка, — он ее раскатал, разгладил. Любовно провел пальцами по ткани и начал выкладывать инструмент. Иглы, спицы, тонкие длинные лезвия, похожие на скальпель. Все стерильное и сверкающее закаленной сталью.

Комната погрузилась в напряженное молчание, все смотрели на Рому, а Дима смотрела на наемника.

Ему было до усрачки страшно.

Пыток он не боялся, нет. Этим его не запугать. А вот новый незнакомый человек, так деловито раскладывающий инструмент…, да.

Дима бы и сама испугалась. Но она попросила сделать Рому все именно так, и молча. Но пытать он никого не будет, мараться в крови она ему не даст. Хватит и того, что сама по локоть в крови.

Данилу, кажется, начало слегка потряхивать, но он уже успел убедиться в том, что нужно делать то, что ему говорят, и тогда, когда говорят.

И молодой человек со шрамом на лице делал.

Смотрел. Внимательно. На скованного наручниками человека. Красный разбухший нос, расплывающаяся гематома на скуле.

Но глаза. Эти злые и наглые глаза ему были знакомы. Очень знакомы. Они ему даже снились однажды. И там, во сне, эти глаза были с ножом, и попал нож не в лицо, а в сердце.

Дима, подтверждая свои догадки, посмотрела на Данилу, яростно сжимающего кулаки.

— Он?

У молодого человека даже сил говорить не было. Он с трудом держал себя в руках, кивнул, и продолжал смотреть на того, кто сделал его уродом.

Впервые в жизни он так ненавидел кого-то. Настолько сильно ненавидел, что дышать не мог, потому что боялся: если вдохнет, то кинется на сидящего мужчину и задушит своими же руками. И будет душить до тех пор, пока тело не забьется в предсмертных судорогах.

И это желание сорваться, — оно пугало. До дрожи пугало.

Он не такой. Не такой. И испортить всю игру Диме тоже не мог. Отошел подальше, едва-едва вдыхая воздух, и стал возле брата.

Игорь на него смотрел не больше пары секунд, а потом крепко стиснул плечо, поддерживая и благодаря за то, что не сорвался.

И это, наверное, было самое теплое и родное проявление эмоций от старшего брата за последние годы, и тем ценнее оно стало сейчас.

А на глазах у «зрителей» тем временем продолжал веселиться Ромашка. Ему нравилась эта роль молчаливого палача, поэтому он старался.

Дима оценила. И как нежно выкладывал инструмент, и как натирал до блеска более маленькой салфеткой.

Валик же с каждой минутой все цепенел.

Неизвестность пугала.

— Ты ничего от меня не добьешься, Зима! Ничего! Ты же знаешь, пытки — этой мой профиль. Я умею справляться с болью.

— Ох, конечно, знаю, родной. Но все будет немножко иначе, чем ты привык. И пытать тебя буду я, Ромашка еще учится, но уже делает большие успехи, да?

Безумная улыбка украсила Ромино лицо, — фанатичный, полный обожания взгляд на своего учителя, — и даже Васю пробрало немного.

Дима подошла ближе, присела на второй стул и взяла в руки первую иглу, кивком головы указала на руки Валика, и в тот же момент его ладони пригвоздили к столу. Было бы время, сделала б специальное крепление, а так, пришлось держать вручную.

Мужчина начал дергаться. А Дима, ничего не говоря, медленно, но сильно надавила на его палец, и игла вошла глубоко, плавно, прямо под ногтевой пластиной.

А Валик в шоке смотрел на нее.

Он ни хрена на ощущал. Никакой боли. Только легкое давление ее пальцев.

— Что ты, мать твою, сделала?

— Пока ничего, — со слабой улыбкой ответила, и снова взялась за иглу, — Просто вколола тебе анестетик, и пока что ты ничего ощущать не будешь. Но когда я закончу… ммм, боль будет адская, и посмотрим, сколько ты выдержишь сразу. Ты, как и я, умеешь терпеть и привыкать к боли, и я этот факт учла. Расскажи мне все, и я прекращу.

— Ах ты, паршивая шлюха, я тебя грохну, поняла?! Отымею во все дыры, и живьем закопаю!

— Кричи-кричи, сладкий, порадуй меня!

Третья игла заняла свое место. Вася отвернулся, ему было не по себе. Рома смотрел, но от этого зрелища ему стало жутко. Он и забыл, что Дима с легкостью переходит всякие грани допустимого, при необходимости. Его это не пугало. Он боялся за нее.

Братья Шрайманы синхронно отвернулись и предпочли не видеть, как мягко вгоняются иглы в кожу, как дергается, в бессмысленной попытке вырваться, взрослый мужчина.