– Да вы не бойтесь, Танечка! Со мной вы можете чувствовать себя в безопасности,- сказал он девице, когда та остановилась и тревожно оглянулась.-Это, наверное, тот самый нахал, который приставал к вам в ресторане. Если он подойдет к нам поближе, я его накажу. Не беспокойтесь, ничего страшного: пара ударов в область головы, и он поползет домой спать, если, конечно, ему не понравиться спать здесь, на свежем воздухе! И Паша засмеялся, довольный собой.

– Я и не боюсь.

– А где же ваш дом, Танечка?
– ласково спросил сгоравший от нетерпения Паша, уже начинавший совсем немного беспокоиться.

– В конце улицы. Во-он там.

– Что, за этим заводом есть еще дома?

– Есть. Далеко, конечно, а что делать... Паша с Танечкой вошли в густую тень, отбрасываемую мрачными заводскими корпусами на сумрачную дорогу, едва освещаемую медовой скибкой Луны, и девица тесно прижалась к своему герою плотным молодым телом, опустив ему на плечо пахнущую полевыми цветами голову.

Сердце Паши Колпинского взахлеб забилось томительным предощущением разрешения тайных желаний, и он решил не откладывать до Танечкиного дома того, что задумал еще в ресторане. Крепко обняв Танечку за плечи, он начал нетерпеливо искать ее губы. И в тот момент, когда он наконец нашел их, в голове его вспыхнул яркий, как на торжественном заседании в Доме Союзов, свет, и страшно ударил Царь-колокол, а сам Паша вдруг осознал, что уже сидит на земле, вцепившись руками в сухую холодную траву...

Бич Хмурое Утро, пристроившись в одном из углов портового пакгауза за грудой фанерных ящиков и контейнеров, грел на костерке, сотворенном с помощью трех таблеток сухого топлива, воду в консервной баночке, которую держал над синеватым пламенем за край крышки, аккуратно отогнутой в сторону. Вода скоро закипела, он всыпал четверть пятидесятиграммовой пачки индийского чая в бурлящую воду и, отставив баночку в сторону, погасил ладонью костерок.

Затем бич извлек из пахнущего мазутом армейского вещмешка чистенький рудный мешок с провиантом, не торопясь, развязал узел и вытащил два сатиновых мешочка для геологических образцов, в одном из которых лежали галеты, а в другом пимикан - кусочки сушеной оленины. Немного подумав, он взял две галеты и один кусок пимикана, после чего упаковал мешочки в рудный мешок и с тяжелым вздохом спрятал его в армейский.

Медленно, почти меланхолично пережевывая мясо и откусывая по маленькому кусочку от галеты, предварительно размоченной в горячем чае. Хмурое Утро думал о городе, который сегодня не просто неприятно удивил его, а самым натуральным образом потряс до глубины души.

Конечно, Питер был, как всегда, шумен и резок, особенно в центре: визжал, скрипел и все время гнал куда-то без остановки. Конечно, молодежь, как всегда, со своей жеребячьей непосредственностью играла на его проспектах первую скрипку, партия которой навязчиво лезла в уши с намерением проникнуть в жаждущее тишины и гармонии сердце и разбить его вдребезги.

Ну прибавилось идиотских лиц в общем людском потоке, ну молодые женщины стали двигаться острее, а одеваться агрессивнее, самым нешуточным образом выставляясь на обозрение всему свету и, ей-Богу, недвусмысленно предлагая себя в качестве любимых игрушек обуржуазившимся лимитчикам из Владикавказа, Грозного или Тамбова...

Беда была не в этом. Хмурое Утро увидел, что из этого городского, на всех парах стремительно европезировавшегося мира ушел Мир, Мир в смысле духа и истинного предназначения человеческого общежития. И чувствовал бич, что мир этот ушел безвозвратно... Что-то главное, основополагающее сдвинулось с места и поползло куда-то под уклон, стремительно набирая скорость. После стольких лет отсутствия город с ходу врезался в сознание Хмурого Утра сразу тысячью кинжалов, смертельно раня его созерцательную умиротворенность...

И тихая внутренняя сущность Безусловного Интеллигента северных широт мучительно отторгла этот невыносимый мир материка, этот душераздирающий крик большого города, нет, его утробный вопль.

Но все по порядку.

Сразу по прибытии сегодня утром в Питерский порт Хмурое Утро отправился к месту своего прежнего жительства, но не дошел до него нескольких кварталов: потянуло в любимые места, и он завернул к Дому писателей, где прежде числился заурядным членом писательской организации с незаурядными способностями к питию.

И что же он увидел? Пепелище! Самое натуральное пепелище: обгорелые балки и пустые оконные глазницы... Ошарашенный, он побрел куда глаза глядят, и у Летнего сада его неожиданно окликнули:

– Извините, можно вопрос?

Перед бичом стоял бородатый великан в свободной шелковой куртке, светлых брюках и берете. В руках у него была кожаная папка. Брови бородатого находились где-то на лбу, что указывало на высшую степень удивления, переходящего в озабоченность.

– Какой вопрос?

– Хочу спросить вас...

– Да о чем спросить-то? Хотя, можете, конечно...

– Вы Третьяков, Иван Третьяков, да?

– Нет. Теперь нет... а когда-то был им, точно был.

– Вот те на - так вы же умерли! Я сам читал некролог в "Смене" и потом еще статью в "Вечерке". Я даже на ваши похороны прийти хотел!

– А что же не пришли?

– Не знал, где и когда...

– И на том спасибо. А как некролог и "похоронка" в "Вечерке" на уровне были?

– Да, на уровне. Все скорбели и сокрушались по поводу безвременной утраты такого таланта.