В III–II тыс. до н. э. культуры ВТ и ШК распространились на обширной территории от Эльбы до верхней Волги, захватывая юго-восток Прибалтики, юго-запад Финляндии, Дании и Швеции. В то же время Северная и Северо-Восточная Европа представляет различные варианты лесных культур, носителями которых были охотничье-рыболовные племена мезолита и раннего неолита. Значительная часть лесных культур в эпоху неолита представлена культурой ЯГК, которую все без исключения исследователи соотносят с финно-угорским этнолингвистическим миром. Что же касается культуры БТ, то здесь известны самые разнообразные мнения. В значительной мере это обусловлено разнообразием вариантов данной культуры, включающей, по Г. Чайлду, 1) степную причерноморскую культуру, 2) фатьяновскую культуру, 3) культуру одиночных погребений в Ютландии, 4) саксо-тюрингскую культуру ШK, 5) культуру ШK Галиции и Восточной Пруссии, 6) шведско-финскую культуру ладьевидных БТ (см.: [Чайлд 1952: 208; Брюсов, Зимина 1966: 11]). Исследование «индоевропейских находок» в Скандинавии, Дании и Прибалтике показало, что они не являются здесь автохтонными. «Культура ладьевидных топоров не могла принадлежать финно-уграм», – заключает Л. Ю. Янитс, полагая, что ее носителями были ранние балтийские племена [Янитс 1959: 356]. В пользу этого предположения может говорить также и тот факт, что памятниками культуры БТ (ладьевидных) на территории лесных культур севера европейской части СССР являются преимущественно могильники, костяки в которых обнаруживают антропологическое отличие от останков, находимых на некоторых поселениях культуры ЯГК [Там же: 345]. Аналогичным образом, как ШК, так и тип БТ, характеризующие культуру Вирринга (Ютландия), которая предшествует культуре одиночных погребений, также заметно отличаются от среднеевропейского типа. Это обстоятельство позволило определить данную культуру в указанных районах как приносную и, таким образом, исключить север Европы из проблемы индоевропейской прародины.

Но и остающаяся территория все-таки очень велика, чтобы удовлетворить искателей арийской колыбели. Так возникает теория о саксо-тюрингском происхождении культуры ШК и о пресловутых походах индогерманцев nach Osten, воспетых школой Г. Коссины. Несмотря на аргументированную критику, которой была подвергнута эта теория, А. Хейслер недавно вновь вернулся к обоснованию «десятого похода», донесшего среднегерманскую культуру до Урала; целью автора было доказать ее влияние на ямно-катакомбную и фатьяновскую культуры [Н"auslеr 1963]. Однако, как показывает А. Я. Брюсов, такая попытка заранее обречена на неудачу; А. Хейслер ничего не говорит о типичных для среднегерманской культуры ШK каменных сверленых фасетированных топорах и особого типа ША, которых нет на территории СССР [Брюсов 1965: 47–48]. Что же касается некоторого сходства сосудов культуры ША и сосудов волынской культуры МС, то следует учитывать, что различия в орнаменте, признаваемом археологами наиболее стойкой и характерной приметой определенной культуры, не позволяют говорить об их тождестве или принадлежности одной к другой в качестве локального варианта [Брюсов 1952: 224–226]. В настоящее время подавляющее большинство археологов пришли к заключению, что родину индоевропейцев следует искать не в средней, а в восточной Европе, в южно-русских степях и в долине Днепра. Отсюда они расселялись в северном и западном направлениях, в результате чего возникла фатьяновская культура и «индоевропейские» культуры Скандинавии; большинство последних растворилось в массе финно-угорского населения, но те, которые проникли через Швецию в северную и среднюю Европу, сохранились, хотя и в сильно измененном виде (см.: [Брюсов 1965: 54–55; Чайлд 1952: 229, 254]. С собственно фатьяновским периодом связывает А. Я. Брюсов появление ладьевидных БТ [Брюсов, Зимина 1966: 25].

Таким образом, следуя данной гипотезе, мы должны признать ямно-катакомбную и полтавкинскую культуры индоевропейскими. Близость среднеднепровской и ямной культур позволяет отнести первую также к индоевропейскому типу. Для среднеднепровской культуры характерны клиновидные топоры, и лишь в поздний период появляются ладьевидные; керамический орнамент шнуровой. Исследование этой культуры привело И. И. Артеменко к гипотезе о сложении среднеевропейских культур ШК (а также Прибалтики и Скандинавии) на основе среднеднепровской, волынской и фатьяновской [Артеменко 1963: 14]. С среднеднепровской культурой в свою очередь сближается абашевская культура (Татарская и Марийская АССР); Б. В. Горнунг соотносит ее с пратохарами, исконной родиной которых он считает среднеднепровские поселения [Горнунг 1963: 87–89]. Но здесь возникает противоречие с «критерием БТ»: в памятниках абашевской культуры не обнаружено этого замечательного орудия, как нет его и в древнеямной культуре, – следовательно, абашевцы не входят в этнический круг носителей БТ, каковыми являются подлинные индоевропейцы. По мнению О. Н. Евтюховой, полемизирующей с Б. В. Горнунгом, абашевская культура и среднеднепровская культура – обе ямного происхождения, но с различными судьбами: среднеднепровская оказалась индоевропеизированной, т. е. вошла в группу культур БТ, а абашевская сохранила древнеямные (доиндоевропейские?) черты [Евтюхова 1966: 30–31]. Сменившая же в Северном Причерноморье ямно-катакомбную культуру срубная культура уже прямо связывается с племенами скифов, вытеснивших киммерийцев, которые создали поздний тип катакомбной культуры 20 . Характерным признаком степных культур является посыпание могил красной краской и трупоположение, что свойственно и среднеднепровской культуре (в последней главным образом при курганных захоронениях, при грунтовых же часта кремация, редко встречающаяся в катакомбной культуре, где ее разновидностью можно, по-видимому, считать трупорасчленение). Все эти признаки следует, очевидно, также отнести к числу дистинктивных археологических примет индоевропейцев.

Но помимо перечисленных культур на территории восточной и средней Европы имеются культура МС, культура ША и ТК. Относительно первых двух у археологов как будто не было сомнения в их индоевропейской принадлежности. Эта мысль высказана и Ф. Шпехтом, указывающим на тесные связи между носителями культуры МС и культуры ШК (имеется в виду среднегерманская разновидность): «значительное распространение культуры мегалитических сооружений, совпадение ее с культурой шнуровой керамики и совместное владение землями, где, как доказано, жили индогерманцы, предостерегает также от предположения, что культура мегалитических сооружений не была собственно индоевропейской» [Sресht 1947: 4]. В связи с культурой ШA в археологии существуют, правда, различные мнения, но они касаются лишь проблемы возникновения и хронологизации ее в сравнении с культурами БТ и ШК, а не проблемы индоевропейской идентификации. Согласно точке зрения М. Гимбутас, культура ША знаменует более ранние движения ямных племен, развивших позже культуры БТ и ШК [Gimbutas 1956: 152 ff.]; известны и другие мнения, обзор которых можно найти в книге Б. В. Горнунга [Горнунг 1963: 54 и сл.; Брюсов, Зимина 1966: 11–12]. Сам Б. В. Горнунг считает носителей культуры ША, наряду с носителями ТК и культур БТ и ШК, ответственными за создание праславянской этнолингвистической общности [Горнунг 1963: 79, 87]; относительно трипольцев эту точку зрения высказывал еще В. В. Хвойко. Но ТК резко выделяется среди соседних с ней культур по характеру керамики, орнаментированной росписью с элементами нотного орнамента. Эта особенность сближает ее с дунайскими культурами, и долгое время была весьма популярна гипотеза Г. Чайлда о зарождении ТК в дунайской I культуре [Чайлд 1952: 206], относящейся к группе культур ЛЛK. Однако в последнее время в работах советских археологов ТК рассматривается не как генетически, а лишь хронологически связанная с культурами дунайского бассейна, чем и объясняется некоторое сходство в архитектуре жилищ, в орудиях труда и в фигурах орнамента; несмотря же на эти сходства, ТК, происходящая из южнобугской культуры, остается четко отграниченной как от культур ЛЛK (южные соседи), так и от культур ЯГК (северные соседи) (см.: [Черныш 1962: 82–85; Пасек, Черныш 1963: 38–39; Пасек 1964]). Но как бы мы ни расценивали соотношение ТК и дунайских культур, нельзя избежать вопроса о РК и ЛЛK: считать ли их индоевропейскими археологическими приметами? Если, например, отказать РК в индоевропейской принадлежности, то из рассмотрения выпадает огромный район Подунавья, Балкан, Малой Азии и Средней Азии. С другой стороны, РК характерна и египетским памятникам, и культурам Междуречья и обнаруживается даже в Китае. Следовательно, сама по себе она не может считаться признаком индоевропейской археологической культуры и должна предполагать наличие некоторых других признаков. Но тогда и ШК теряет свое значение как универсальный признак индоевропеизма.

Еще большие трудности связаны с интерпретацией культур ЛЛK. Первоначальная археологическая картина Европы, нарисованная Г. Коссиной, была четкой и понятной: ШК – индоевропейцы, ЛЛK – неиндоевропейцы. Несмотря на различные контрмнения, синхронные с теорией Г. Коссины, этот его взгляд долгое время разделяли многие ученые, в том числе и не принявшие идеи об индогерманских походах на восток (см.: [Кричевский 1935]). Однако лингвистам такое далеко-идущее противопоставление двух типов культур постоянно казалось несколько искусственным или, во всяком случае, недостаточно аргументированным с точки зрения языковых данных. Эти сомнения хорошо выражены В. Пизани:

Из этих сомнений родились новые интерпретации. Как установлено современной археологией, дунайские культуры оказали исключительное воздействие на развитие неолитической Европы [K'ocka 1957: 100], и было бы странным искать дунайский компонент в индоевропейском мире лишь в виде пережиточных субстратных (или адстратных) явлений. Поэтому в лингвистике и археологии начинается пересмотр проблемы ЛЛК, подготовленный еще трудами 20-х гг., в результате чего, например, в книге Э. Мейера [Meyer 1948; K'ocka 1957: 108] культура ЛЛK объявляется наряду с культурой ШК типичным индоевропейским археологическим признаком, а К. Штегман фон Прицвальд выдвигает гипотезу об «индоевропеоидных племенах» [Stеgmann 1955]. С полной определенностью высказывается также Б. В. Горнунг, полемизируя с Штегманом фон Прицвальдом, он полагает, что племена, покоряемые носителями культуры БТ и ШК, были по крайней мере лингвистически (!) в такой же мере индоевропейскими, как и интервенты [Гоpнунг 1963: 45; 1964: 6]. С этой точки зрения гетерогенность индоевропейских языков позволяет Б. В. Горнунгу определять как «протоиндоевропейские» различные компоненты, синтез которых дал «праиндоевропейское». По-видимому, такими компонентами в археологическом плане следует считать культуры ЛЛK и ШК. Впрочем, включение всех неолитических культур средней и восточной Европы в индоевропейский мир заставляет либо отодвинуть образование индоевропейского типа культуры и языка в более ранние периоды каменного века, либо все-таки допустить, что преднеолитические предшественники указанных культур не были индоевропейскими. Если пойти по первому пути, то надо принять точку зрения В. Георгиева, считающего, что уже в раннем неолите в Европе существовали основные индоевропейские племена, а культуры ЛЛK, ШК, могил «красной охры» и т. д. принадлежат носителям уже сформировавшихся индоевропейских групп [Георгиев 1958: 276]. Это, однако, не избавляет от поисков праиндоевропейского археологического типа (или типов), а лишь ставит исследователя в более трудные условия (как, впрочем, и второй путь), провоцируя одиозную проблему: где, когда и как возник индоевропеизм? – причем теперь придется блуждать в более туманных дебрях мезолита по следам ориньякского человека, не научившегося еще делать ни глиняных сосудов, ни боевых топоров, которые так нужны для определения благородного арийского происхождения! Даже для эпохи позднего неолита и начала бронзового века этих признаков оказывается недостаточно, и некоторые исследователи указывают также на колесную повозку как на сугубо индоевропейское изобретение ( ср.: [Тэйлор 1887: 178–180; Childе 1926: 86; Дикшит 1960: 471–472]). Однако это утверждение предполагает ответ на два вопроса: 1) чем запрягалась такая повозка и 2) чем она была сооружена. Еще О. Шрадер высказал сомнение по поводу того, что индоевропейцы могли приручить лошадь. Во-первых, искусства верховой езды не было ни у греков Гомера, ни у индов Ригведы; во-вторых, там, где лошадь служит для домашних работ, ее не запрягают в возовую телегу. Но даже допустив, что первоначально индоевропейцы запрягали повозку быками, как это и предполагал И. Тэйлор, мы станем в тупик перед вторым вопросом: каким образом индоевропеец, не знавший металла, мог соорудить столь совершенное средство передвижения, как колесная повозка 21 .

Последнее обстоятельство оказалось для Г. Чайлда решающим, чтобы изменить свой первоначальный взгляд, и хотя он продолжает считать, что лошадь играла значительную роль в индоевропейской жизни (к этому косвенно побуждает степная гипотеза происхождения индоевропейцев), ему кажется фантастическим, чтобы «датчанин или швед с его каменными орудиями, представленными в I северной культуре, даже если бы они и были пригодны для плотничания, мог построить хотя бы бычью повозку» [Childе 1950: 148], не говоря уже о боевой колеснице, на которой арийцы якобы покоряли соседних варваров. Кроме того, колесница широко известна не только индоевропейским, но и неиндоевропейским народам, и X. Хенкен считает более вероятным, что это изобретение века металла было скорее атрибутом аристократических воинов, а не особых лингвистических групп [Henken 1955: 43] 22 .

Наконец, следовало бы согласовать «гипотезу колесниц» с лингвистическими данными: В. Порциг отмечает, что из многочисленных индоевропейских названий повозки каждое является общим лишь для небольшой группы языков [Порциг 1964: 154], ср. лат. currus, carrus, брет. karr; др.-ирл.fen, кимр. gwain, др.-в.-н. wagan; галл. reda; др.-инд. vahas-, греч. , слав. vozъ, тох. A. kuk"al, тох. В. kokale 23 .