Очевидно, ситуация обострилась весной 1849 г. «Положение с Белмонтом больше нельзя терпеть», – писала Бетти 24 марта. Он «не заслуживает… даже тени доверия без потери прибыли и достоинства… Вопрос заключается в следующем: не станет ли полезным для будущего нашей семьи основание Нью-Йоркского дома, дома, который будет носить нашу фамилию… Людям вдумчивым будущее Америки видится столь грандиозным, что я… неизменно горжусь… приятно, что ты, мой сын, будешь тем, кто заложит основы Дома, который составит честь нашей фамилии… Тебя ждет карьерный взлет, и ты… за один шаг окажешься во главе большого Дома».

Как она писала сыну в мае, она хочет, чтобы он «обосновался в Америке для всего… и превратил глупость и жадность агента в великое будущее… Поэтому повторяю: оставайся в Новом Свете; если произойдет самое худшее, если Старый Свет падет, чего Господь не допустит, Новый Свет станет для нас новой родиной».

Этот замысел обсуждался и после возвращения ее сына в Европу (видимо, временного) в 1849 г. «Альфонс… твердо решил вернуться, – сообщал Лайонел, повидавшись с кузеном в Вильдбаде. – Мы говорили в общем об американских делах, но это все. И дядя Джеймс, и Альфонс много думают о том, сколько денег можно заработать в Америке, и желают продолжать там дела, так что он во всяком случае вернется». Сам Альфонс говорил о том, чтобы «перевести тамошние дела на более удобную основу», когда он вернется в Америку, и Кастеллане не сомневался, что вскоре Альфонс снова оставит Париж, «чтобы основать Нью-Йоркский дом». Даже в самом Нью-Йорке «повсюду знали, что барон Альфонс вернется в Штаты».

Однако этого не произошло; данное упущение, вероятно, стало единственной величайшей стратегической ошибкой Ротшильдов. Нелегко объяснить, почему так случилось. Судя по письмам Бетти, одной из причин послужило то, что Альфонс не смог отказаться от удобств парижской жизни ради менее утонченной жизни в Нью-Йорке. Мать долго убеждала сына; она рисовала ему будущее в розовом свете, намекая на то, что после первых двух лет повседневную жизнь предполагаемого нового дома можно будет поручить «временному агенту до того времени, как кто-то из семьи или, позже, твои братья захотят время от времени приезжать туда на несколько месяцев… Как только дом будет основан, ты можешь сразу же вернуться к нам, милый сын, в то же время присматривая за человеком, который заменит тебя…». Да и лондонские партнеры были не в восторге от этой затеи, хотя они продолжали подозревать, что Белмонт «спекулирует нашими деньгами». По мнению Бетти, Лайонел и его братья «относились к проекту неопределенно». Они «беспокоились, что Париж все меньше в этом участвует, и предпочли бы видеть там агента. Но этим агентом может стать лишь Давидсон, который много работает в их интересах».

Наверное, самым убедительным объяснением все же будет то, что Белмонту наконец удалось убедить Джеймса в своей незаменимости. К тому времени он прочно утвердился в США, и его общественное положение и политическое влияние росли почти так же стремительно, как и его личное состояние. В 1849 г. Белмонт объявил о своей помолвке с Кэролайн Перри, дочерью коммодора Военно-морских сил США Мэтью Гэлбрайта Перри и, как подчеркивал Белмонт, выходцем из «одной из наших лучших семей». Через четыре года, при неожиданной смене ролей, Белмонт сам приехал в Европу – в роли американского посла в Гааге. Наверное, эти признаки мирского успеха (на достижение которого у молодого, получившего французское образование Ротшильда ушло бы много времени) и убедили Джеймса оставить Белмонта на прежнем месте. Даже Бетти признавала, что Белмонт «создал для себя прочное и независимое положение: он знает вдоль и поперек все ресурсы страны; он держит в руках ключ от всего механизма в мире коммерции». «Склоняюсь ко мнению, – нехотя признавал ее муж в 1858 г., – что нам следует оставить управление американскими делами всецело в руках Белмонта, поскольку мы можем полностью доверять ему, и он так досконально разбирается в тамошних делах… если мы так поступим, нам больше не придется мириться с бесконечными жалобами и вопросами, принимать или нет векселя того или другого банка».

Только за 7 лет до того Джеймс с горечью жаловался, что Белмонт не дает ему «посмотреть книги» нью-йоркского агентства.

Конечно, Белмонт всего лишь управлял делами на Восточном побережье; главным образом, они сводились к выпуску облигаций для таких северо-восточных штатов, как Нью-Йорк, Пенсильвания и Огайо, а также крупных железнодорожных компаний, например «Иллинойс сентрал». Однако в 1850-е гг. стремительно развивалось и Западное побережье, куда после известия о том, что в Калифорнии нашли золото, из Мексики срочно командировали Бенджамина Давидсона, вооруженного общим кредитом в 40 тысяч долларов. И снова Ротшильды испытывали дурные предчувствия из-за необходимости поручить свои интересы одному лицу на таком отдаленном рынке, «где цивилизация в упадке… и где дела приходится вести на свой страх и риск»; поэтому к Давидсону в Сан-Франциско решено было послать клерка из Франкфуртского дома по фамилии Мэй. Джеймс одобрял кандидатуру Мэя: он писал, что Мэй «славный малый… умный, к тому же он франкфуртский еврей. Таким людям я всегда очень доверяю». Но вскоре он испытал разочарование. Всего год спустя разгорелся скандал, когда выяснилось, что Мэй и Давидсон решили потратить от 26 до 50 тысяч долларов на новый дом. Брат Давидсона поспешил на его защиту, указав, что калифорнийское агентство всего за два года принесло прибыль в 37 762 ф. ст.; что, учитывая высокую стоимость жизни в Сан-Франциско, такие текущие расходы вполне оправданны и что до приобретения нового дома Давидсон жил «как свинья в свинарнике, в хижине, построенной над землянкой, которую он покидал для того, чтобы подышать воздухом и поесть, и всякий раз дрожал от страха, боясь, что случится пожар и, вернувшись, он обнаружит, что его жилище сгорело дотла».

Как и в других случаях таких же разногласий с агентами, в тот раз гроза миновала и Давидсон и Мэй остались на своем месте. Через десять лет оба еще были там; более того, теперь Мэй просил разрешения вернуться домой – в письме, которое проливает свет на отношения Ротшильдов со своими американскими агентами: «Я не молодею… мне минуло 36 лет, и настало время решить, продолжать ли одинокую жизнь и проводить остаток дней вдали от родных, или вернуться и обзавестись семьей. Здесь не та страна, где мужчина, особенно европеец, пусть даже у него весьма низкие требования к цивилизации и обществу, способен оставаться много лет; все это еще терпимо, пока человек молод, но в зрелом возрасте появляются другие мысли. Пожалуйста, не думайте… будто я решил удалиться от дел из-за того… что скопил в этой стране большое богатство… правда, с вашей стороны было очень любезно предоставить мне место, вашу доброту я никогда не забуду и буду благодарен вам всю жизнь, это стало для меня большим преимуществом, но… ваши интересы из-за этого ни в малейшей степени не пострадают, и… здесь всегда в первую очередь заботились о деле и ценили его превыше всего».

Ближе к концу 1850-х гг. решено было послать еще одного Давидсона, Натаниэля, в Мексику, чтобы он занял там место Бенджамина. Мексика, несмотря на политическую нестабильность, по-прежнему считалась весьма перспективной: можно было не только предоставлять займы хронически неплатежеспособному государству, но и вкладывать средства в ртутные и угольные месторождения и чугунолитейное производство. Значение Мексики возросло в 1860–1861 гг., когда эта страна стала целью французских имперских амбиций. Тем временем Шарфенберг оставался на Кубе. Политическое значение острова также возросло, когда американское правительство решило купить его у Испании (к этому замыслу приложил руку Белмонт, но он потерпел неудачу из-за политической оппозиции в США).

Наконец, следует упомянуть еще об одной традиционной области интереса Ротшильдов в Америке: Бразилии. В 1820-е гг. Бразилию называли «любимым коньком» Натана, но в течение двух десятилетий дела между Лондоном и Рио велись в ограниченном масштабе, отчасти из-за того, что постоянно меняющиеся правительства не обращались за помощью на лондонский рынок капитала. Ситуация изменилась в 1851 г., с началом войны с Аргентиной и Уругваем. Военные расходы вынудили Бразилию на следующий год разместить заем на 1,04 млн ф. ст. с помощью банка «Н. М. Ротшильд». Стремительный рост железнодорожной сети в стране также порождал новые финансовые потребности. За займом 1851 г. быстро последовали еще два государственных займа на нужды железных дорог 1858 г. (на 1,8 млн ф. ст. на строительство ветки «Баия и Сан-Франциско» и на 1,5 млн ф. ст.); далее последовал заем на 2 млн ф. ст. на нужды железнодорожной компании «Сан-Паулу» (1859) и еще один государственный заем на сумму около 1,4 млн ф. ст. Валютный кризис 1860 г. и резкое падение цен на бразильские облигации вызвали необходимость в реструктуризации прежних долгов. Новый заем 1863 г. на 3,8 млн ф. ст. использовался главным образом для конвертации предыдущих долгов, оставшихся с 1820-х и 1840-х гг. Однако война с Парагваем, начавшаяся в 1865 г., вновь прискорбно сказалась на состоянии бразильских финансов. Лишь после долгих переговоров с бразильским министром Морьерой Лайонел согласился разместить новый заем в размере около 7 млн ф. ст. Ближе к концу войны, в 1869–1870 гг., пошли разговоры еще об одном займе. Они стали началом исключительно моногамных финансовых отношений между правительством Бразилии и Лондонским домом, который в период 1852–1914 гг. эмитировал бразильских облигаций на сумму не менее 142 млн ф. ст.