НАБАТОМ БЬЮ В КОЛОКОЛА! Поэма покаяния
вернуться

Ефремов Борис
Шрифт:

Не смирённый запретом…

Я только сын народа своего…

Я только сын народа своего,И мне вовек не будут безразличныРоскошество дворцов его столичныхИ бедность деревенская его.Люблю, когда звенящий самолётМеня несёт в стремительном разбеге,Но не претит и тряский ход телеги,Когда она по колеям ползёт.Люблю, когда, мерцая на бегу,По осциллографу мелькают точки,Но мне милы и скошенные строчкиГустой травы на заливном лугу…Но не люблю, когда, как некий князь,Работник управленческого типаВрастает в стол,как будто в землю глыба,Всей сутью от народа отстранясь.Так повелось, не знаю почему,Но, сохраняя важность и породу,Не он, как надо бы, идёт к народу,А вновь и вновьнарод идётк нему.И гневно против этого всегоЯ голос свой сегодня поднимаю,Поскольку так я правду понимаю,Поскольку сын народа своего.

В том году…

Не смирённый запретом(Вот ведь страсть в рыбаке!),Мой отец, что ни лето,Пропадал на реке.За седьмым поворотомВдоль некошеных травПроплывал он то с ботом,То с сетями на сплав.Тёплый сумрак сгущался,Становилось темно,И отец мой стучалсяБодрым стуком в окно.Выбрать затемно сетиПомогал я отцу.А наутро соседиСобирались к крыльцу.«Ай да Лёня, голубчик,Будь подольше здоров!Отпусти-ка на рубчикЕнисейских даров».И в обмен на бумажкиПо цене даровойСвежей рыбы по чашкеУносили с собой.И приподнято, в духе,Мой отец говорил:«Вот и ладно, старуха!Всех, как есть, накормил».И, разгладив рублёвки,Настроением креп:«Вот тебе на обновки,И на соль, и на хлеб».И струился упруго,Как на старом пруду,Рыбный запах в округеВ том голодном году.

Тихо светит луна…

Тихо светит лунаВ отражении вод.А вокруг тишинаНад полями плывёт.И синеет гораЗа сияньем речным,И с отцом у костраМы сидим и сидим. 1954 г.

Послевоенный хлеб

Неясный гул очередейНа затуманенном рассвете.Как лица близких мне людей,Я помню очереди эти.Ещё зевая и крестясь,Весь долгий путь ворча не в духе,К торговой лавке в ранний часСходились первыми старухи.Их телогрейки и платкиПестрели около забора,И с лёгкой чьей-нибудь рукиРождались темы разговора.Что дед Семён совсем ослеп,Что непослушней стали дети,Про то, что был бы только хлеб,И можно жить да жить на свете.И темам не было числа,И гул, рассветом не уменьшен,Всё рос. И очередь рослаУже за счёт детей и женщин.Я получал свой номерокС трехзначной цифрой карандашнойИ запасался, сколько мог,Недетской выдержкой тогдашней.Стоял, к забору прислонясь,Но видел у насосной вышки,Как, в поединке распалясь,Над чикой сгрудились мальчишки.И мне приспело поиграть!И мне монеты бить охота!Но скоро карточки сверять,Но хлеб купить – моя работа.И эта истина былаСильнее, чем запрет суровый.И долго очередь теклаК фанерной лавке продуктовой…

Памятник

Тот памятник стоял в центральном сквере,В широком георгиновом кольце,С печатью непреклонной гордой верыНа отрешённо-гипсовом лице.Но как-то город был разбужен вестью,Что памятника в сквере больше нет,Что на его святом когда-то местеЛишь гипса исковерканного след.Ватага быстроногих ребятишек,Мы первыми собрались у руин.И любопытства нашего излишекБранил какой-то строгий гражданин:– Ишь, расшумелись!Ну-ка, живо, живо…Нашли, где заниматься беготнёй… —И терпко пахло зрелою крапивой,И гипсом, и цветочною пыльцой.Тот гражданин ушёл. Пришли другие.– Вот так вот и живёшь:с небес да в грязь.– Не дело это, братцы дорогие…Не дело так,народа не спросясь…А день рождался. Поднималось солнце.Всё больше света рдело в облаках.– Да что тут спорить?Время разберётся…– Оно-то разберётся… Нам бы как…За днями промелькнувшими моими,Перед началом будущих времёнВсё реже я встречаю это имяСреди других фамилий и имён.Но почему почти на полпланеты,С улыбкой в чуть прищуренных глазах,Летят его забытые портретыВ грохочущих,как гром,грузовиках?

Уже вспоминаю, как сон…

Уже вспоминаю, как сон,Отцовские те разговорыО том, что народ испоконДля власти заместо опоры.Пускай неказиста на видИ ветхая, может, отчасти,Но держит пока да молчит,А это и надо для власти.Бледнела испуганно мать:Мол, не было в доме печали,Так могут придти и забрать,Как в мае соседа забрали.И мать закрывала окно,Как будто бы там, за окошком,Нас чьё-нибудь ухо должноПодслушивать зло и сторожко.И молк разговор без следа,Как будто его не бывало…Тех лет роковая бедаК молчанию нас приучала.Вникай в простоквашу да щи,Не лезь на рожон, как ведётся,А что и увидишь, смолчиВ надежде, что власть разберётся…Увы, обернулись не в сонОтцовские те разговорыО том, что народ испоконДля власти заместо опоры…

Картошка

Не туманно, не смутно,Словно было вчера,Вижу серое утро,Грузовик у двора.Предстоит на потеху,А не то и на страх,Нам по городу ехатьНа картошке в мешках.И по лужам вчерашним,По рассветной поре —К фиолетовым пашнямНа заречной горе.А дороженька —камень,Чуешь все бугорки.И сидим мы, рукамиУхватясь за мешки.И на каждой горушкеПодлетаем молчком,И крестится старушкаВтихомолку, бочком…Наконец, с разворотаОбрывается путь,И до главной работыОстаётся чуть-чуть.И пока над бортамиС гиком ходят мешки,Мы, кто меньше годами,Рвём цветы у межи…Но готовы деляны,Ярче краски утра,И заняться деламиНаступает пора.Поначалу работаНе особо трудна,Но доводит до потаДо седьмого она.– Ты смотри, как над пашнейНынче крепко парит!Ну-ка сбегай за фляжкой, —Мне отец говорит.И до рощи до самойЯ бегу бороздой,Где упрятана в ямеНаша фляга с водой.Вместе с тряпкою влажнойФлягу я достаюИ, измученный жаждой,Воду зябкуюпью.Сколько так вот, не знаю,Я готов простоять.Только вдруг вспоминаюПро отца и про мать.И с ребячьей отвагойВновь деляной бегу,Слыша в бьющейся флягеПлеск на каждом шагу…Но уж полдень! —ЛопатуБатя прячет в межу,Говоря хрипловато,Что пора к шалашу.И, постлав покрывало,Мы у рощи сидимИ смеемся устало,И устало едим.Говорим понемножкуИ о том и о сём:Мол, родится картошка —Год опять проживём.Только слушать про этоЯ совсем не люблю.И, притихший, пригретый,На опушке дремлю.И под гул разговора,Словно вскользь, не всерьёз,Слышу вкрадчивый шорохРаспушённых берёз…

Из жизни Исаакия Оптинского

Шестнадцатые сутки шёл допрос.В тюремном коридоре друг за дружкойСтояли длинной цепью арестанты.Ни сна, ни крошки хлеба, ни словечка.Лишь кто-нибудь на миг глаза прикроет,Конвойный саданёт его прикладом,Да так, что бедный охнет и застонет,И вновь удар прикладом получает.Бывало, в этой гиблой тишине,Сознание теряя, упадётОдин из арестантов, но помочьЕму подняться строго воспрещалось.Ведро воды холодной из под кранаВ лицо упавшему плескали с силой.Архимандрит, высокий, благолепный,Не потерявший и в застенках вида,Молился эти все шестнадцать сутокПочти без перерыва. И тогда,Когда, скрипя, распахивалась дверьИ он входил в сырую комнатёнку,Где следователь новый за столом,Небрежно перелистывая дело,К монаху с резким криком обращался:– Ну, хватит запираться, сивогривый!Признай врагом епископа НикитуИ этот вот листочек подпиши!.. —Пятнадцать раз почти одно и то жеОн в комнате сырой и полутёмнойОт обвинителей безбожных слышалИ говорил, что это ложь и этоОн не имеет права подписать.Пятнадцать раз тюремные сатрапыРазгневанно монаха отсылалиВ конец конвейера из полумёртвых,Уже едва державшихся людей.И кто же знал, что жуткая цепочкаВ последний раз идёт по коридоруДо ненавистных адовых дверей!Энкэвэдэшник, дюже деловитый,Сказал архимандриту, лишь вошёл он:– Себя виновным вы не признаётеИ подпись под признанием поставитьНе собираетесь… Тогда – расстрел.К такому обороту вы готовы? —Архимандрит поднял глаза усталоНа истязателя: – Свой крест принятьДавно уже готов я. – Всё! Идите! —И вот их от Тесницких лагерейВезут по Симферопольской дорогеВ уже видавшем виды воронке.И стражник, их прикладом подгоняя,Заталкивая в тёмный крытый кузов,Напутствовал с ухмылкой на лице:– Ещё вам крепко повезло, бедняги.Уйдёте в мир иной не в день обычный,А в светлый праздник —в Рождество Христово! —Полуторка скрипела, дребезжа.А Исаакий Оптинский тихонькоВ усы свои седые улыбался.Всю ночь он спал и сон ему чудесныйБез перерыва снился, долгий, светлый.Как будто он Рождественскую службуВ каком-то храме незнакомом служит,И храм украшен ветками от ёлок,И жарко в храме свечи полыхают,И мирно вьётся ладана дымок…

Как мать полоскала бельё

Мороз золотистый, сибирский,Вот-вот и дыханье сведёт.Дорогой зальделой и склизкойМать с тазом на речку идёт.Не таз, а колодец широкий,И столько белья в нём лежит,Что башенный сторож стоокийБеззубо, но лихо свистит.В заплатанных валенках меситРазмолотый трактором лёд.В карман за словечком не лезет,Из стыни воздушной берёт.«Эй, женщина али девица!Не любит, ли чё ли, супруг?Бери-ка мои рукавицы,Останешься, девка, без рук!»А мать не спеша, голорукоСвой груз перехватит, и вновьШагает легко и упруго,Лишь в щёки бросается кровь.Да как ещё с горки высокойПо краю тропинки сбежит!И к проруби – снежной протокой,Где бабья работа кипит.Там панцири с хрустом бросаютВ протоку, и лишь отойдут,Полощут бельё, выжимаютИ лютую воду клянут.И руки в свои меховыеСуют рукавицы, смеясь:«Повылезли все, вековые,А всё же куда мы без вас!»Но мать на краю водоёмаКак будто врастает в него.Лишь руки пылают знакомо,И нету вокруг ничего.«Да что ж ты! стиралки застудишь! —Ругают соседки её. —Под старость безрукая будешь,А это какое житьё…»Рубашку отца выжимая,В ответ улыбается мать:«В мороз я всегда огневая,Лишь лёд не могу поджигать…»Но так разгоняет жестокоОкошко дымящихся вод,Что вот загорится протокаИ мигом растопится лёд.Воде так и хочется взвиться,Опасная ходит волна!И хоть бы на миг в рукавицыЗасунула руки она.У всех лишь ещё половинаВ тазах и корзинах белья,А уж поднимается Нина,Молодушка, мама моя.Берёт, как колодец широкий,Свой таз бельевой, и опятьПо речке, по горке высокойЕй с грузом застывшим шагать.По улице, к речке склонённой,Дорогой идти ледяной,И жгучее солнце коронойБлестит над ее головой.И молодо ноги шагают,И карие очи ясны,И щеки, как розы, пылают,И руки, как солнце, красны.И сторож у водонапорнойУ башни, что вся в куржаке,Беззубо свистит и упорноНа странном своём языке.Но мать подымает ресницыИ с вызовом – наискосок:«Развесить бельё рукавицы,Не дашь ли, отец, на часок?»И сторож, поохав, смеётся,Качает чудно головой,И эхо, как хрип, раздаётсяВ простуженной башне пустой.