– Знаешь, Алеша, - говорила сестра, - этот человек показался мне в первый момент очень похожим на Подрайского. Такой же кругленький, холеный. А Ладошников кричал: "В землю вколочу! Нажился, мерзавец, на войне!" Я так и не поняла, с чего у них началось, но публика явно сочувствовала Ладошникову. Тут послышались полицейские свистки. Я взяла Ладошникова под руку и поскорее увела.

– Куда?

– Если бы я знала куда... Понимаешь, он послушно шел. И все рассуждал о том, какая у тебя, Алешка, чудесная сестра...

– Это Ладошников так разговорился?

– Да, идет, разглагольствует... Я вдруг поняла, что он дико пьян. Повела его к нам, он вырвался и ушел...

– Как же ты упустила его?

– Ну, знаешь... Попробуй удержи такого дядю.

Я принялся быстро одеваться. Конечно, надо идти искать Ладошникова. Если он запил, то... Наверное, ему очень тяжело.

– Алеша, я думаю...
– нерешительно произнесла Маша.
– Думаю, что тот слух был, возможно, правильным.

Я кивнул. Мы с Машей легко понимали друг друга, у меня не было секретов от сестры. Но неужели Ладошников отчаялся, сдался? И куда же он пошел? Где его искать?

Не теряя времени, я отправился к Сергею.

18

Сергей, к счастью, оказался дома. Однако известие о пьяном Ладошникове не произвело на него особенного впечатления.

– Во-первых, мы с тобой ему не няньки, - сказал Ганьшин.
– А во-вторых, ничего с ним не случится. Он и раньше запивал... И что же обходилось...

– Как запивал? Когда?

– Разве ты не знаешь? У него это чуть ли не с шестнадцати лет... Тут, брат, целая история.

Отвечая на мои нетерпеливые расспросы, Ганьшин поведал мне примерно следующее. Ладошников рос болезненным, хилым. Неумная мать нередко причитала над ним, вбила ему в голову, что он "захудаленький", "несчастненький". Его отчим - портной на московской окраине - не любил ребенка. Так Михаил Ладошников и стал угрюмым, диковатым и, несмотря на бесспорную одаренность, скованным всегдашним сомнением в своих силах. Однажды - кажется, в день окончания реального училища - его напоили водкой. И вдруг он заорал на отчима, замахнулся на него кулаком и, едва веря себе, увидел, что тот попятился, испугался, побледнел.

Потом было тягостное пробуждение. Ладошников еще больше замкнулся, помрачнел. Однако с тех пор он стал время от времени прикладываться к горькому вину. Он пил не часто, но помногу - запивал.

Лишь спустя многие годы, общение с Николаем Егоровичем Жуковским, работа над проектом "Лад-1", казалось бы, почти исцелили Ладошникова. И вот он снова сорвался.

– Мы должны его найти, - заявил я.
– Было бы подлостью оставить его в такой момент.

И я выложил разные мои мысли и предположения о том, что стряслось с Ладошниковым. Ганьшин слушал, покуривая трубку. Потом сказал:

– На днях я снова пересчитал его вещь. Расчет верен. Самолет должен взлететь. Я вижу лишь одну причину неудачи...

– Ну, ну, не томи... Какую?

– Мотор...

– Что мотор?

– Полагаю, что мотор не развивает мощности, указанной в прейскуранте фирмы.

– Ну, Ганьшин, это ты хватил... Что ты? Это же Америка!

– А что Америка? Там мало "бархатных котов", что ли?

Я призадумался. Ныне этому трудно поверить, но тогда, в 1916 году, американские моторы "Гермес" были действительно приняты нами без проверки мощности, на веру. Считалось так: если в прейскуранте фирмы указано "250 сил", значит, это свято. Разумеется, мы погоняли мотор "Гермес", я собственноручно разобрал и собрал один экземпляр, повозился с ним, удовлетворяя свою любознательность конструктора. Более детальным изучением мотора на испытательном станке, который имелся в лаборатории Николая Егоровича Жуковского, мне тогда некогда было заняться. Я отложил это на будущее. В те дни меня, как вам известно, целиком захватило колесо.

– Черт возьми, - воскликнул я, - неужели впрямь?..

– Убежден, - сказал Ганьшин.
– Убежден, что "Гермес" недотягивает... И в этом вся загвоздка. Завтра же надо проверить его мощность.

– Так пойдем же! Скорей пойдем искать Ладошникова!

Ворча, Ганьшин все-таки оделся, и мы вышли.

19

Не буду перечислять всех мест, где мы побывали, отыскивая Ладошникова. Его следы были обнаружены на квартире Пантелеймона Гусина изобретателя аэросаней, с которым Ладошников был дружен. Конструктор самолета "Лад-1" забрел туда после встречи с Машей, не застал Гусина и опять канул в ночную Москву.

Наконец часа в два или в три ночи мы, адски измученные, все-таки нашли его в ночной извозчичьей чайной, где-то на одной из Тверских-Ямских, близ Брестского вокзала.

Мне запомнился туман, застивший там все. Каждый раз, когда в чайной открывалась дверь, туда врывались клубы морозного пара. Электрические лампочки светились сквозь туман большими расплывчатыми пятнами.

Замерзшие, усталые, мы с Ганьшиным буквально плюхнулись на стулья возле столика Ладошникова. А он не удивился, ничего не сказал. Словно так и полагалось, чтобы в третьем часу ночи, чуть ли не под утро, сюда ввалились мы.

В его лице, необычно бледном, не было, казалось, и следов мрачности, угрюмости. Он даже выглядел веселым. Рядом с Ладошниковым сидели два извозчика в синих поддевках. Наш приход, как видно, оборвал оживленную беседу.

В чайной вкусно пахло жаренной на сале колбасой. Проголодавшись, я потягивал носом. Пахло и водкой. Тогда, на время войны, продажа водки была запрещена. Здесь, а также в заведениях вроде этого, ее наливали в белые фаянсовые чайники, предназначенные для кипятка. В маленьких чайничках, которые всегда для порядка подавались вместе с большими, был заварен чай.