Но о самолете "Лад-1" никто из нас ничего не вымолвил. Мне хотелось чем-то нарушить этот непреднамеренный тягостный заговор молчания, хотелось что-нибудь сказать о самолете, но слов не находилось.

Меня терзало бессилие. "Никогда не взлетит!" Опять звучало в ушах это зловещее пророчество.

Ладошников недолго у нас побыл. Захватив бумаги, он сумрачно ушел.

24

События развивались дальше следующим образом.

От Бархатного Кота вдруг словно отвернулась фортуна. Если вы помните, он каким-то образом успокоил себя относительно судьбы амфибии, когда выяснилось, что "Гермес" недотягивает. "Что-нибудь придумаем!" неопределенно воскликнул он. Оказалось, что на всякий случай он уже имел на примете другой двигатель для вездехода - немецкий мотор "Майбах", мощностью двести шестьдесят - двести семьдесят сил, который достался нам в качестве трофея из упавшего за нашей линией фронта "цеппелина". Подрайский был уверен, что этот мотор ему удастся заполучить для "Касатки". Но просчитался - "Майбах" уплыл, был отдан для нового русского управляемого дирижабля. Другого "Майбаха", пока идет война, конечно, не добыть.

В эти же дни неожиданно последовал и еще один удар. Морское министерство, где утверждался наш проект, установило толщину броневого листа, которая значительно превосходила ту, что мы запроектировали. Из-за этого вес нашей машины возрастал еще на две тысячи пудов. Ганьшин тщательно пересчитал конструкцию.

И вот однажды утром он преподнес мне новость. Расчеты показали, что мотор "Гермес" не потянет амфибии, отяжеленной усиленной броней. Не потянет даже и в том случае, если фирма "Гермес" предоставит двигатель, вполне отвечающий данным прейскуранта. Следовало сокращать диаметр колеса до семи метров или...

– Что или?
– выкрикнул я.

Ганьшин пожал плечами.

– Или ставить мотор в триста сил.

Триста сил? В то время, насколько мы знали, никто, ни у нас, ни за границей, не сконструировал бензинового мотора такой мощности.

Подрайский не хотел и слышать о сокращении размеров колеса.

– Десять метров, и ни миллиметра меньше!
– восклицал он.
– Десять метров или все погибло!

Почему "погибло", каким образом "погибло", этого он нам не объяснял. Откровенно говоря, этого я до сих пор не понимаю. Ведь и семиметровые колеса были бы чудовищно грозными. Но восклицания Подрайского, его отчаяние, его шепот действовали гипнотизирующе. Я ходил по Москве, завороженный этими словами: "Десять метров или все погибло!"

По утрам Ганьшин и я на разные лады обсуждали положение. Подрайский мрачнел с каждым днем.

Но однажды, когда мы с Сергеем пили кофе, разговаривая все о той же незадаче, у меня вдруг загорелись уши.

– Идея!
– закричал я.
– "Касатка" пойдет.

Ганьшин недоуменно на меня взглянул.

– Ты полагаешь, что "Гермес" все-таки...

– К дьяволу "Гермес"! Идея! "Касатка" пойдет! И "Лад-1" взлетит! У нас будет мотор!

– Какой мотор? Что тебе взбрело?

– Новый мотор! Русский мотор! Мотор в триста сил!

25

Бережков с минуту помолчал. Его уши, загоревшиеся в тот давний день, и сейчас порозовели. Улыбаясь, он многозначительно поднял указательный палец.

– Вот тут-то и появляется на сцену, - продолжал он, - мой юношеский лодочный мотор. Помните, я вам о нем рассказывал. Помните: весна, река, на берегу - друзья, среди них моя любовь, я завожу мотор, раздается чудеснейший стук, я стою у руля, мой собственный мотор уносит лодку, с берега кричат и машут...

– Да, Алексей Николаевич, все это записано.

В записях прежних бесед с Бережковым, что я с торжеством принес в горьковский "кабинет мемуаров", уже были рассказаны многие приключения юного конструктора.

Уже было записано:

как он изобрел водяные лыжи и подводную лодку;

как смастерил в консервной банке паровую турбину, которая, конечно, взорвалась, от чего едва не сгорел весь дом вместе с отчаянным мальчишкой-изобретателем;

как, уже учеником реального училища, он влюблялся, страдал, писал стихи;

как пускал самодельные фейерверки;

как был первым конькобежцем, первым танцором и первым забиякой;

как подымался дым коромыслом всюду, куда он приходил, и как среди всего этого самыми прекрасными были часы, проведенные в физическом кабинете реального училища, когда он не дышал, производя опыты;

как не спал всю ночь после демонстрации паровой машины и перед ним в темноте двигались шатуны, поршни и валы;

как однажды он решил создать новый тип двигателя с небывалыми противовесами и как это стало его мальчишеской мечтой;

как каждое лето он ездил с Ганьшиным в деревню, где по соседству жил Николай Егорович Жуковский, и как Николай Егорович, окруженный гурьбой мальчишек, пускал в небо бумажные воздушные шары, наполненные горячим воздухом; как однажды Жуковский приехал в Нижний Новгород читать публичную лекцию об авиации, а мальчик Бережков стоял с тряпкой у доски, гордясь поручением Николая Егоровича стирать формулы и забывая это делать, воображая себя на самолете, чувствуя, как горят уши и прохватывает дрожь;