Шрифт:
— Да, — ответил распорядитель.
— Вы знаете, что охранники — люди семейные? — продолжал директор.
Но вопросы его звучали как-то неуверенно, без прежнего напора и агрессивности. Казалось, он хотел быть неправым и хотел, чтобы распорядитель как-то ненавязчиво, неявно, но вполне доходчиво показал и доказал бы ему неведомую пока, но смутно ощущаемую неправоту.
— Всё так, — ответил распорядитель. — Всё так. Будут дополнительные расходы. Травма, несчастный случай. Колосники, незакреплённый противовес на подъёмном блоке. Охранник дежурил за сценой, противовес сорвался с крепления…
— Избавьте меня от этих ужасных подробностей!
Директор замахал руками.
— Хорошо, хорошо! Вы, наверное, сможете договориться с родственниками. Расходы… Ну, менеджмент у нас эффективный, особенно финансовый. Дополнительно мы вам выделим… некоторую сумму… Но принцип! "пять из пяти"!
— Пять из пяти, — распорядитель кивнул и, подойдя к Рыжему, наклонился над ним, заглянув в стеклянные глаза. — Это же не актёр.
— А кто? — изумлённо спросил директор. — Как это…
— Реквизит, — спокойно и подчёркнуто медленно произнёс (почти по буквам выговорил) распорядитель. — Предатель, покончивший с собой, перестаёт быть актёром, но не покидает клуб. Он становится реквизитом. Его смерть — не на сцене, она не считается. Но на сцену он попадёт. И звать мы его будет теперь не Рыжий, а Марионетка.
— Я к прежнему имени привык, — угрюмо обронил доктор.
Творческие идеи распорядителя ему явно не нравились.
— Ваше дело, — сказал распорядитель. — А на сцене умрёт охранник. Билибин Матвей Николаевич, он же Боцман. Боцман отныне — его сценическое имя.
— А принцип добровольности? — не сдавался директор. — Этот ваш… Боцман… Он же по доброй воле…
"Неужели от выступления откажется?" искренне удивился я. "Впрочем, возможно… Охранники — бестолочи, собственного счастья не понимают".
— Выбор Рыжего делегирован Боцману, — ответил распорядитель. — Боцман искупит свою вину. И спасёт рыжего от посмертного проклятья. Гуманно?
— И афиши переклеивать не надо! — радостно воскликнул директор. — Только в программках кое-что подпечатать. Конечно, гуманно! Моло…
Я выпрямил затёкшую ногу и ударил ненароком по загудевшей сливной трубе под раковиной.
— А там кто? — встревожено спросил директор. — Перед кем это мы тут откровенничаем?
— Актёр, — успокоительным тоном произнёс распорядитель. — Не волнуйтесь, не к суициду не склонен. Не той породы. Хорёк. Говорят, талантливым жуликом был, да жизнь сложилась… Интересно у него жизнь сложилась! Может, и сыграет талантливо, кто его знает. Не волнуйтесь, господин директор, он свой.
Выход Хорька
"Свой…"
Уж и впрямь своим стал?
Пришли санитары. Кололи Рыжему какие-то препараты (зачем? он же умер!), затем сняли с него одежду, уложили на носилки, прикрыли куском зелёного брезента — и унесли.
В камере остался запах — медикаменты, моча, пот, кислая слюна, ношеные носки, сладковатый запах недавнего трупа.
По счастью, ближе к обеду пришли две уборщицы, подмели и тщательно вымыли пол. А после их ухода на полную мощь включили вентиляцию и стало гораздо легче дышать.
Спазмы в желудке прекратились, я стал смелее отходить от раковины.
А на обед принесли мне куриную лапшу в аккуратной серебристой кастрюльке, тарелку (не миску, боже мой!) с двумя котлетами и густым картофельным пюре и, на отдельном подносе, графинчик с клюквенным морсом. И ещё…
Раздатчиком был не привычный уже угрюмый парень с рябым и перекошенным в нагло-презрительной гримасе лицом, а…
Нет, скажем так — раздатчицей была девушка, юная и светлая, с наивными небесными глазами.
Она с трудом вкатила вечно тяжёлую и вечно грохочущую тележку в камеру (я так был ошарашен сменой и кухни и обслуживающего персонала, что даже не помог ей управиться с непокорным кулинарным транспортным средством, а только смотрел на неё округлившимися от удивления глазами и даже, кажется, попытался перекреститься).
— Актёр Хорёк? — спросила она, достав из кармана смятую бумажку и секунд пять поизучав её.
"Чудесное создание! Всего два актёра осталось: один мужчина, одна женщина. Как тут понять, кто же из них Хорёк, а кто — Вероника!"
От этой мысли я как-то сразу вышел из ступора и повеселел.
— Он самый! А это, стало быть, обед?
Она не ответила. Спрятала в карман бумажку, поставила подносы на стол. Затем вышла в коридор и встала у двери.
— Приятного аппетита!
— Ой, спасибо!
Я подскочил к столу и начал разворачивать завёрнутые в салфетки столовые приборы. Приборы!
Нож, вилка, ложка, чайная ложка… Для чего чайная? Ой, да тут и десерт спрятался! На блюдечко капнули немного джема.