— Я богат!

— Бедный и глупый… Ты же хотел умереть на сцене клуба, всю жизнь хотел. Мучиться и умереть под гром аплодисментов. Если бы не было у тебя такой смерти, сам бы себе её придумал. И деньги никакие бы не спасли. И заменой не стали… Ты руку протянул, потому что не мог по-другому, не могло быть по-другому. Хорёк, пойми — не случайно всё так сложилось. Всё по твоей воле, моей, клуба, зрителей. Хорошо, что мы нашли друг друга?

— Хорошо, — ответил я.

"Занавес!" скомандовал распорядитель. "Марионетку — на верхний уровень! Проверьте крепления! Боцмана ведём, ведём аккуратно…"

"А куда бы ещё пойти, после того как сядет солнце и в парке станет темно и холодно?" подумал я. "Опять обратно, в город, в жизнь, в улицы, в дома, в звонки, в толпу? И снова найти красивую и сумасшедшую девчонку, и снова резать глотки жирным развратникам, и копаться потом в их карманах, выуживая портмоне? Ах, если бы хоть раз разрешили убить на сцене! Сколько же прекрасных представлений пропало для зрителя! И какой невидимой оказалась жизнь…"

Занавес начал медленно подниматься и одновременно плавно, с постепенным нарастанием яркости один за другим начали включаться большим полукружьем установленные над сценой прожектора.

Бело-голубой, зимний свет ледяным потоком полился на сцену, мёртвой водой заполняя её до краёв.

Морозные кристаллы с неровными, колкими краями росли на сцене, медленно вращаясь, вырастали из пола, короткими белыми искрами отражая падающий на них бледный свет.

Воздух сгустился и стал наполняться тревожным холодом.

— Господи! — прошептала Вероника и мне показалось, что изо рта у неё пошёл пар.

"Боцман, скульптор, ассистенты — выход!"

Послышался нарастающий мелодичный звон, похожий на звук дрожащих колокольчиков.

По сцене поплыл серебристый, едва заметный туман.

И в колеблющихся, тающих и возникающих вновь волнах тумана увидел я торжественно вышагивающего скульптора Николая и идущих за ним ассистентов (числом, похоже, не менее семи-восьми), которые, наверное, тоже шагали бы торжественно и важно, если бы не приходилось им тащить на канатах раздетого догола, обритого, с головы до ног обсыпанного белой пудрой, мычащего и отчаянно упирающегося Боцмана.

"Отчего он мычит?" подумал я. "Ведь кляпа у него во рту нет".

Руки у Боцмана были связаны за спиной, но и одними лишь ногами он так отчаянно махал и колотил по жалобно загудевшему полу сцены, что ассистенты боязливо отворачивались и старались, немного стравив канаты, держаться от него подальше.

И, не смотря на то, что канаты эти держали его с четырёх сторон, Боцман прыгал время от времени, резко и неожиданно, из стороны в сторону, так что один раз показалось даже, что удастся ему вырваться и…

Что ж, удалось бы ему, пожалуй, побегать немного по сцене. Скрыться бы ему, конечно, не дали.

Но он хотел вырваться. Он так хотел вырваться! Даже на сцене он так и не стал актёром.

"Кретин распорядитель" подумал я. "Издевается над собственной сценой! Или ты надеешься, что этот кретин из толпы спасёт твоё глупое представление?"

Двое ассистентов выкатили на сцену металлический ящик, до краёв наполненный колотым льдом.

— Зима! — провозгласил скульптор.

И тут же, словно по команде, ассистенты встали как вкопанные (вот только те, кто держал прыгающего Боцмана, продолжали с перекошенными лицами дёргать и тянуть канаты, подпрыгивая в такт не желающему делать сценическую карьеру охраннику).

"Вот беда-то!" подумал я. "Этим остолопам даже текст сочинить успели! Или слегка переделали уже существующую пьесу? Господи, ну слова-то тут зачем? Отмучились бы тихо, лишь бы явного провала не было".

— И монстры зимних снов на кладбищах оледенелых…

"Балаган!"

Распорядитель молчал (видимо, понимал, что такую чушь уже ничем не испортишь и ничем не исправишь, потому и старался без крайней необходимости не вмешиваться).

— …К теплу и свету тянутся, и вновь их тел закоченевших хороводы…

— А ничего, — сказала Вероника. — У тебя лучше?

Вопрос её, признаться, меня смутил.

"Да так…" подумал я. "Дело разве в сценарии? И из среднего сценария можно… А, да чёрт с ним!"

— Лучше, — сказал я. — У меня текст лучше. Без дурного этого надрыва…

— Эта… как его… импровизация, наверное? — предположила Вероника.

Скульптор под нарастающее мычание Боцмана довёл монолог до конца, потом встал на четвереньки, задрал голову — и длинно, по-волчьи, завыл.

Зал вяло зааплодировал.