Мясники-охотнорядцы в основной своей массе были настроены весьма консервативно, не скрывая своих черносотенных политических воззрений, под стать пословице «Охотнорядцы – молодцы: что купцы, то и мальцы». Более всего раздражал их красный цвет и соответствующие флаги, что, согласитесь, странно, ибо фартуки мясников обычно были забрызганы пятнами крови. Когда в конце 1870-х годов участились столкновения между московской полицией и студентами университета, мясники с Охотного ряда активно и живо приняли сторону полиции, не всегда справлявшейся с бунтующей молодежью.

Первая такая демонстрация пришлась на 3 апреля 1878 года и осталась в истории как «охотнорядское побоище», участники которой были побиты при равнодушии полиции торговцами Охотного ряда. Газеты написали лишь об «уличных беспорядках», расследованием которых занялся мировой суд. Николай Страхов в письме к Льву Толстому 9 апреля 1878 года назвал произошедшее «ужасным».

«Казалось бы, – писал Николай Телешов, – между двумя такими соседями, как «чрево Москвы» и университет, не могло быть никаких взаимоотношений. Однако отношения существовали, и весьма странные и печальные. Университет есть университет – рассадник просвещения, и не нуждается ни в какой дополнительной характеристике. Там – студенты, горячая молодежь, российская «соль земли», как их прежде нередко называли, с широкими запросами, с новыми взглядами, с непокорной волей, с протестами по адресу реакционных распоряжений власти. А по соседству, в Охотном ряду, безграмотные туподумы, здоровенные физически и ничтожные морально, воображали себя пламенными патриотами. Но их преданность была вовсе не родине, а только официальному самодержавию и торжествующему полицейскому режиму. Полиции они были нужны как голос народа, ибо, по писанию: «глас народа – глас Божий…»

Охотнорядцы, не в пример полиции, не стеснялись в средствах и могли даже покалечить попавшегося им под руку студента-очкарика, а вместе с ним и пытавшегося защитить его преподавателя. Арсенал имеющихся у своеобразных дружинников средств наказания был зловещим – на поясе каждого мясника помещался набор ножей разной длины и формы. В своем праведном гневе расходились охотнорядцы так, что порой их «карательные акции» пол названием «Бей студентов!», продолжавшиеся и день, и два, приходилось усмирять той же полиции. Власть снисходительно, сквозь пальцы смотрела на их выходки, ведь они были опорой режима, пускай и в отдельно взятой Москве.

Охотнорядцев оправдывал Достоевский. 18 апреля 1878 года он писал об «охотнорядском избиении», объясняя его как «разрешение старинного недоразумения между народом и обществом». Достоевский полагал, что молодежь должна искать путь к душе простого народа до тех пор, пока не поймет, что нельзя пытаться делать ему добро, презирая «все его обычаи и его основы», предлагая ему лекарства, «на его взгляд, дикие и бессмысленные».

Известный своими правыми взглядами публицист Михаил Катков, редактор «Московских ведомостей», пошел еще дальше в своей статье от 4 апреля 1878 года: «По собранным нами сведениям, вчерашняя уличная демонстрация отнюдь не была делом студентов нашего университета, как можно было бы заключать из того, что прискорбное столкновение произошло близ его зданий… Говорят, в этой толпе молодых людей, собранных известного сорта агитаторами… Московские улицы были удивлены необычною процессией… сшибавшею, как говорят очевидцы, шапки с проходящих… Все мы знаем настроение наших народных масс. …Распространяют слух, будто полиция натравила народные толпы на этих людей. Но неужели вы думаете, что наши народные массы будут равнодушны при демонстрациях подобного рода, как вчерашняя? Попробуйте крикнуть среди народной толпы что-нибудь такое, что покажется ей мятежным, и вы убедитесь, что она не нуждается в возбуждениях и что полиция понадобится только для того, чтобы спасти вас, как это и было во вчерашней свалке, причем, как всегда в подобных случаях бывает, пришлось, быть может, пострадать и невинным. Не оскорбляйте же народа, не вызывайте его. Мало ли бывало попыток возмущать наши народные массы, а чем кончались они? Если вы хотите жить в мире с русским народом, не издевайтесь над его верованиями и не будьте бессознательным орудием врагов нашего отечества. Какой мог быть честный повод к возмутительной истории, происходившей в прошлом году в Петербурге, пред Казанским собором, в великую и критическую для России минуту пред объявлением войны, – истории, о которой писали во враждебных нам иностранных органах прежде, чем она совершилась? Не были ли ее актеры жалкою игрушкой в руках врагов их народа? И теперь, скажите, время ли чинить подобные демонстрации, когда народ наш только что вышел из тяжкой борьбы и готовится, быть может, к новой, которая должна решить судьбы его? Для кого теперь нужно выставить русский народ исполненным разлагающих элементов и расслабленным? Кому в пользу попытаться смутить и парализовать наше правительство в его теперешних счетах с нашими противниками?»

Похоже, что «святилищу науки» – Московскому университету – нашли сильный противовес в виде Охотного ряда. И это оказалось весьма удобно и сподручно: чуть что, чуть какая буча – проще и быстрее всего настучать по голове, чем разбираться в причинах недовольства. Не зря говорят в народе, что, мол, против лома нет приема.

А слово «охотнорядец» стало нарицательным с тех пор и пережило сам Охотный ряд, став олицетворением презрительного отношения к погромщикам и ксенофобам. Чехов сказал как-то: «В России больше охотнорядских мясников, чем мяса».

Пройдет много лет, и в 1930 году поэт Николай Асеев нос к носу столкнется здесь с типичным охотнорядцем: «Я шел в один из первых посмертных дней Маяковского по бывшему еще в целости Охотному ряду. Шел еще не в себе, с затуманившимися мыслями. Думал о нем, так как ни о чем ином нельзя было думать. И вдруг навстречу мне, именно по Охотному ряду, возник типичный охотнорядец, рослый, матерый, с красной рожей, пьяный в дым, не державшийся на ногах прочно, с распаленными остановившимися глазами. Он шел, как будто прямо устремляясь на меня, как будто зная меня, выкрикивая страшные ругательства, прослаивая их какими-то фразами, смысл которых начал прояснять и направленность этих ругательств. «А! Застрелился, а?! А две тыщи фининспектору оставил передать! А? Да дай мне эти две тыщи, какое бы я кадило раздул, а?! Вот так его и растак! Две тысячи фининспектору!» Речь шла о предсмертной записке Маяковского. Это было страшно. Как будто вся старая, слежалая подпочва Москвы поднялась на дыбы и пошла навстречу, ругая и грозясь, жалуясь и обижаясь. Он шел прямо на меня, как будто найдя именно меня здесь для того, чтобы обрушить лавину ругани и пьяной обиды. Пошлость, не оспаривая его у жизни, оспаривала у смерти. Но живая, взволнованная Москва, чуждая мелким литературным спорам, стала в очередь к его гробу, никем не организованная в эту очередь, стихийно, сама собой признав необычность этой жизни и этой смерти. И живая, взволнованная Москва заполняла улицы по пути к крематорию. И живая, взволнованная Москва не поверила его смерти. Не верит и до сих пор».

С годами охотнорядский дух тухлого мяса и крови никуда не делся, а даже наоборот, приобрел вполне реальную силу иного рода. Евгений Евтушенко в 1957 году прогремел стихотворением «Охотнорядец»:

Стихотворение вышло смелым и даже провокационным, напомнившим читателям о той жуткой атмосфере, что еще недавно царила в советском обществе в период борьбы с космополитизмом. А в 1968 году поэт откликнулся на события в Чехословакии стихотворением «Танки идут по Праге», в котором вновь нашел место охотнорядцам:

О том, кого именно имел в виду Евтушенко, до сих пор спорят его критики.