– Оставайся. В этой стране вся жизнь – сплошные поминки. Ты ещё молодой, у тебя вся эта жизнь впереди.

Ульяшин хотел было ответить, что свою пайку он уже выхлебал почти полностью, вот предпоследнего родного человека, деда Александра Борисовича, меньше года назад похоронил, но тут подошла Ира-Тётка и увлекла его в сторону.

– Вот он каким был, Юра Галансков, – сказала она, подведя Ульяшина к портрету сравнительно молодого человека с открытым и умным лицом. Среднего размера фотография была вставлена в простую рамку и перехвачена с угла чёрной траурной ленточкой.

– По сути дела, с его ареста…

– Январь шестьдесят седьмого, – донеслось сзади, это все присутствующие сгрудились у портрета.

– …и суда над ним, «процесса четырёх»…

– Январь шестьдесят восьмого…

– …наше движение заявило о себе в полный голос.

– Кристальной души человек был!

– Слово «был» с ним просто не вяжется!

– Его ничто не могло сломить! Ни преследования, ни издевательства следствия, ни оскорбления позорного судилища! Он и в лагере отстаивал права политзаключенных, объявлял голодовки!

– А ведь он был серьёзно болен, ещё до ареста болен! Эти сатрапы, тюремщики, не желали понять, что язва и голодовки несовместимы!

– Они вполне осознанно убивали его!

– Сколько мы требовали, чтобы ему назначили диетическое питание, провели полное медицинское обследование, но всё бесполезно!

– Довели до перитонита! Операция в лагерной больнице!.. Это же немыслимо!

– Они просто убили его!

Ульяшин кивал головой со скорбным видом, но при этом в душе его разгоралось чувство, чуть было не написал – радости, это, пожалуй, выглядело бы кощунственным, так что скажем – чувство приподнятости и бодрости.

«Революция не может быть без крови! Будут и ещё жертвы! Будет смерть! Но это – борьба! Это – жизнь! Какое счастье, что я попал к этим людям!»

Сели вокруг наскоро собранного стола, выпили по стопке, мигом смели скудную закуску. Говорили о том, что как хорошо, что разрешили поставить на могиле крест и написать имя, а то ведь большинство могил безымянны, некуда приехать поклониться родным и друзьям. Вспоминали позавчерашнюю панихиду в Никольской церкви в Москве, как всё было благостно и торжественно, народу было много и гэбэшники показали неожиданную совестливость, всех пришедших, конечно, зафиксировали, но никаких других действий не предпринимали.

Ульяшин с некоторым удивлением оглядел сидевших за столом: мало они походили на православных, да и вообще на верующих в Бога. «Что ж, если религиозные обряды раздражают власти, – подумал он, – то и такая демонстрация сойдёт. И красиво, и фига в кармане. Надо будет запомнить на будущее. Эх, жаль, скандала не получилось! Западники, конечно, ещё меньше наших веруют, но на такие вещи реагируют болезненно».

Настроение у собравшихся за столом было подавленное, а тут ещё раздался телефонный звонок, и по тому, как серело на глазах лицо у подошедшей к аппарату Иры-Хозяйки, все поняли: случилось что-то ужасное.

– Это был Юлик, – сказала опущенным голосом Хозяйка, положив трубку, – у них был обыск. Валю ещё допрашивают, а его уже отпустили. Изъяли двадцать седьмой выпуск! – тихо прокричала она.

«Вот она – борьба! Обыски, аресты, допросы!» – громко воскликнул Ульяшин, впрочем, в душе. Что-то содержалось в словах Хозяйки такое, что повергло всех в оцепенение. Володин энтузиазм был явно не к месту.

Кое-что он понял. Ещё с начала года по Москве, Киеву, Вильнюсу и другим городам прокатилась волна обысков и арестов. С каждым разом становилось всё более очевидно, что главной их мишенью была «Хроника текущих событий». Летом арестовали Петра Якира и Леонида Красина, людей, широко известных не только своими знаменитыми фамилиями, но и активным участием в правозащитном движении. Особенно большое внимание в передачах зарубежных радиостанций уделялось Якиру, и у многих людей, не имевших к «Хронике» никакого отношения, складывалось впечатление, что он имеет к её изданию самое непосредственное отношение и уж в крайнем случае имеет на неё кратчайший выход. Поэтому люди, стремившиеся получить выпуски «Хроники» для чтения и распространения, а также желавшие сообщить известную им информацию, пытались всеми способами познакомиться с Якиром. Так что в этом Ульяшин был не оригинален, как и в том, что, прослышав об аресте Якира, он перенёс свой интерес на его дочь, тоже связанную с правозащитным движением.

На этом знания Ульяшина исчерпывались, и теперь он в некотором замешательстве выуживал последние новости с поля боя из эмоционального разговора вышедших из ступора гостей.

То, что ни Якир, ни Красин не входили в редакцию «Хроники», а были лишь активными поставщиками информации для неё – это мелочи. Главное то, что Якир, судя по всему, сломался и пошёл, как тогда говорили, на активное сотрудничество со следствием.

– Он сказал, что изменил своё отношение к нашему движению и к своей деятельности в нём!

– До сих пор не могу в это поверить! Не мог он такое сказать!

– Но ведь сам сказал, Ире, во время свидания!

– Представьте, каково это было слушать Ире!

– В её положении!

– Варвары!

– Но ведь то, что материалы следствия убедили его в тенденциозном характере и объективной вредности «Хроники», – это не его слова! Его заставили это сказать!

– Как и то, что он просит прекратить выпуск «Хроники», так как каждый следующий выпуск будет удлинять ему и Красину срок заключения!