Лиза схватила ручку и стала быстро писать, торопясь, предугадывая, что это занятие все более становится ей в тягость, и скоро она бросит его окончательно.

Письмо. – Вот, что пришло мне в голову, послушай, Племяшка моя умная. Вероятно, максимализм (или нигилизм, что суть одно и то же), как прерогатива молодости, слишком затянулся у меня. Не знаю, происходит ли это от эстетства, от перезрелого чувства юмора или привычки постоянно подтрунивать, иронизировать над всем и всеми, над собой, тоже. Меня и до сих пор смешит слишком серьезное, важное отношение к самому себе. Не могу без смеха смотреть и слушать, как едва пропевшая безголосая «звезда» эстрады, начинает давать интервью, рассуждая серьезно, без тени юмора о своем творчестве, гастролях, всепоглощающей работе над новым гениальным клипом. Однако я хорошо понимаю, что постоянная самоирония может быть разрушительной. Наблюдать, посмеиваясь, за собой как бы со стороны, выводить в ироничную форму все движения души, – наверное, большая ошибка, которая приводит к нелепостям, диктует поступки, последствия которых сказываются на всей жизни.

И приводят к дисгармонии ужасной, в которой я сейчас и нахожусь.

На этой строчке Лиза снова отбросила ручку и сидела, вглядываясь, по привычке, в давно изученную картину на стене. В причудливой рамке там гордо восседала на коне в роскошном платье с пеной кружев, «севильяна», – участница торжественной процессии, грандиозной «фиесты», которая ежегодно весной проходит в Севилье. Лиза так долго смотрела, не отводя глаз на картину, что отдельные ее детали – роза в черных волосах всадницы, загорелое с румянцем лицо девушки, воланы белого в синий горох платья, грива лошади, украшенная золотой гирляндой, – все превратилось в одно бесформенное бело-коричневое пятно.

Не для письма. – Представь, Оленька, я почти четверть века мотаюсь по миру, меняю города, страны, друзей. Мне скучно на одном месте. Наверное, потому что во мне бродит ген бродяжничества, позаимствованный от смешанных кровей древних иудеев, арабов, кочевых татарско-монгольских племен, прочих представителей скифско-сарматской культуры, как назывались они в школьных учебниках. Последнее время меня часто занимает вопрос, наивный, вероятно. Я спрашиваю, как могло случиться, что на протяжении тысячи лет, продираясь сквозь сотни катаклизм природных и общественных, мои пращуры выживали, жили, рожали детей, чтоб и я родилась тоже? Это ведь ужас, как ответственно – жить, сознавая, что за тобой протянулась безумная по напряженности борьба за существование. Кажется, я не справилась с этой ответственностью, потому что ничего значительного в жизни не сделала. Порхала легко и беззаботно, занимаясь только тем, что интересовало именно в данный момент. А уже в следующий, перелетала к другому занятию, в другую страну, город, к новым друзьям, связям.

«Глотатели широт, /Что каждую зарю справляют новоселье. / И даже в смертный час еще твердят: – вперед!.. Да здравствуют пловцы, плывущие, чтоб плыть!».
– Цитаты, афоризмы великих выручают. И этот призыв я восприняла как личное обращение, не один раз с бравадой повторяла строчки Бодлера, оправдывая свои сумасбродные скитания.

Движение к цели меня привлекало больше, нежели сама цель. Впрочем, чаще всего конкретной цели, различимой, осмысленной вовсе не существовало. Просто мне нравилось жить. Но вот к старости и меня догнали стародавние страдания великоросса о смысле жизни несмотря на то, что в моих венах, насколько я знаю, течет совсем немного крови древлян, вятичей, других славянских племен. Тогда остается считать, что слишком углубленно нам преподавали литературу и слишком дотошные учителя были у нас. А мое томление души не более чем литературная реминисценция. Достоевский если не генетически, то на сознательно – подсознательном уровне крепко засел в каждом из нашего поколения. Ох, как же я не люблю эти рефлексии, ни у себя, ни у других. Пыталась избавиться, но все равно достает «достоевщина», пардон, получилась тавтология.

Наверняка, в кривых корнях моего генеалогического древа оказались цыгане. Моя двоюродная тетушка предпочитала называть их ассирийцами. Пять веков живут они здесь, на этой земле. Были, были цыгане в роду, точно. Недаром же меня все время тянуло в Андалузию, а ритмы фламенко будоражат сильнее вина. Вот так, Племяшка, не виновата я, не виновата. Все гены вредные, они, которые заставляли меня кружить по белу свету.

Погрузившись в раздумья, Лиза не заметила, как в комнату вошел Гошка. Она вздрогнула, почувствовав на своих плечах прикосновение его рук. Он успел поцеловать ее в затылок до того, как она резко повернулась, встала и с беспокойством спросила:

– Что случилось? Ты почему встал? Ты бы позвал…, я сразу бы пришла. Прости, я что-то глубоко нырнула в воспоминания.

– Ничего, Рыжая моя Лиса, ничего страшного не случилось, не волнуйся. Наоборот, у меня к тебе предложение. Давай, вызовем такси, проедемся по побережью, выпьем где-нибудь вина, поедим рыбки жареной, той, что ты любишь. Как они называются, эти мелкие рыбешки, все время забываю?

– Бокеронес, мелкая салака. А ты выдержишь?

– Ну, сколько смогу, проедем. А нет, так вернемся, правда? А то ты у меня светская дама, а здесь даже платье ни разу не надела. Давай, чисть перышки, собирайся.

Лиза взялась за телефон, чтобы вызвать такси, спросила: «Так куда едем, что сказать?»

– Да можно хоть тут, поблизости. Вон, на рекламе, Дон Карлос все зазывает паэлью попробовать. Я думаю, от нашего дома прямо по трассе, километра два, не больше. Указатель должен быть. Наверняка старина Карлос позаботился об этом.

Лиза быстро переоделась, натянув узкое темно-зеленое платье, чуть ли не единственное в ее гардеробе, состоявшем в основном из брюк, юбок и кофточек. Платье известной итальянской марки было куплено бог весть когда, но все еще оставалось классически-модным. Гошка смотрел на нее с восхищением и потребовал для него тоже достать из шкафов что-нибудь «адекватное».

Дорога шла вдоль моря, но значительно выше. Разделенное бетонной оградой, оно подавало сигналы своего близкого присутствия рокотом волн. Как Лиза и предполагала, в ответ на просьбу водителю остановиться у «Дон Карлоса», испанец начал убеждать их поехать в другое место, где готовят настоящую паэлью, домашнюю, а не для случайных посетителей как там, у Карлоса. Лиза сказала «вале, бамос» – «ладно, поехали», и они мчались еще не менее 10 километров, пока не остановились у длинного ветхого с вида сооружения, похожего на барак. Две лампочки освещали вход, а на столбе посредине двора висел фонарь. На деревянной доске в форме стрелки, указывающей въезд на парковку, желтой масляной краской было выведено «Бьенвенидос» – Добро пожаловать. Название самого заведения «Ла Парада»– «Остановка» значилось только на двери. Водитель заглушил мотор и прошел вместе с Лизой и Георгием внутрь.