Врать не хотелось, а рассказывать подробно и честно, было уж совсем ни к чему, не нужно, и в первую очередь, самому вопрошающему. И она, поглаживая ему пальцы, лежащие длинными, бледно – желтыми веточками на ее ладони, сказала: „Что я делала в Мюнхене? Да так, как всегда, ничего или всего понемножку. Преподавала русский язык для детей, точнее, уже для внуков и правнуков русских эмигрантов, первой еще волны, 20-ых годов. Я даже домашний театр организовала, успела поставить две пьески. Потом меня взяли на работу на радио, редактировать тексты, иногда поручали и прочесть их. Потом я отправилась в Турцию по рекомендации богатого немца, детей которого я как раз и обучала русскому языку. Он был женат на девушке из Тольятти, познакомился, когда там что-то инвестировал. Но это не суть. Главное, что немецко – русская фрау хотела, чтобы дети непременно владели нашим „великим и могучим“. Благодаря мощной рекомендации, у меня три сезона была классная работа на ресепшен в турецкой гостинице. Хозяином гостиницы был немец, управляющий – турок, а облюбовали гостиницу русские туристы. Это уже ближе к концу 90-ых, когда начинался поток из России на Анатолийский берег. Знаешь, какие забавные были эти первые ласточки, вернее, тетерева откормленные? „Ток“ стоял круглосуточно“.

Гошка, не выпуская ее руки, задремал. Лиза осталась ждать, пока Гошка заснет, и его усталая рука упадет, освобождая ее собственную.

Разумеется, она не могла рассказывать Гошке, что, когда ее занесло в Мюнхен, у нее появился Клаус, дотошный психоаналитик. Может быть, в силу своей профессии, он оказался или умнее прочих или прозорливее, поскольку сообразил не претендовать явно на ее свободу. Клаус стал для нее другом, любовником и личным психоаналитиком. Не один раз, усадив ее в так называемое „анатомическое“ кресло, удобное невероятно, он старался докопаться, выявить скрытый мотив поступков пациентки, найти объяснение ее поведенческих аспектов. Клаус был педантом, типичным представителем немецкой школы психоанализа, и его всегда, а в данном случае особо, интересовали причинно-следственные связи. Во время сеансов осторожными и как бы ничего не значащими вопросами, он пытался понять, почему Лизбет (как он ее называл) не испытывает потребности в прочных отношениях с мужчинами, не хочет создать семью, почему она не чувствует себя одиноко, оставаясь одна. Кроме профессионального интереса, ему, как мужчине, хотелось бы разобраться, почему Лизбет не любит его, Клауса, человека вполне симпатичного, радушного, доброго и к тому же весьма обеспеченного. Своим тихим и хорошо модулированным голосом он задавал классические вопросы насчет детства, любимых игр и игрушек, отношений с родителями и тому подобное.

Не мог же знать профессор, что Лизе как-то пришлось переводить с английского на русский статью по методике психоанализа. Как обычно, столкнувшись впервые с чем-то новым для нее, Лиза заинтересовалась темой и прочитала много больше заказной статьи. И теперь она без особого труда догадалась, куда клонит психоаналитик. Не имея никакого желания быть излишне откровенной, Лиза ухитрялась ловко увиливать от прямых ответов, что вызывало досаду бедняги Клауса, а иногда и ставило его, профессионала, в тупик.

Не редко во время затянувшихся сеансов Лиза просто засыпала в кресле под мурлыкающий голос доктора. Тогда Клаус брал ее на руки и относил в спальню: его большая квартира находилась рядом, на одном этаже с кабинетом. Пожалуй, сдержанный и в хорошем смысле буржуазный Клаус меньше других раздражал Лизу. Зато именно его подчеркнутый профессиональный такт и толерантность настораживала. Ее не оставляла мысль, что он с германским упрямством добивается своей цели, старается и себе и ей доказать сомнительную логику ее поступков, открыть первопричину „некорректных“, по его выражению, отношений с мужчинами. Лиза не теряла бдительности, не сдавалась, противясь затаенному замыслу психолога изменить ее жизненное кредо.

Она держалась стойко, и как он ни пытался, ему не удалось „дожать“ свою пациентку до подробного рассказа о житие с нелюбимым мужем. Лиза не без основания полагала, что этот верный адепт Фрейда, тут же объяснит ее „заморочки“ первым неудачным сексуальным опытом, сделает вывод, что частые смены партнеров есть всего лишь ее подсознательное стремление к самоутверждению, желание компенсировать или забыть неудачу первого общения с мужчиной. Попытки доктора проникнуть в ее черепушку, в ее сознание или подсознание, становились все более настойчивыми, и Лиза решила не только прекратить сеансы, но и вообще покинуть доброго друга Клауса. И однажды, когда он был в соседней Австрии на конференции, посвященной „отцу – основателю“ психоанализа, Лиза взяла свой чемоданчик и переехала на другую квартиру. Вопреки своим правилам она даже оставила записку. „Милый Клаус, спасибо за все. Надеюсь, я кое-чему научилась у тебя. Может быть, рискну и когда-нибудь проведу психоанализ сама с собой. Помню твое предупреждение, что это дело очень трудное, болезненное и даже опасное. Буду осторожна“.

Лиза не сразу услышала шелест гошкиного голоса. Он просил принести чего-нибудь выпить. Просьба была настолько необычной, что она переспросила: „Выпить или пить?“. Гошка пошевелил пальцами, как бы разминая их, и с улыбкой сказал: „Именно выпить. Желательно хорошего коньяку. Там найдешь, ты знаешь, в моей коллекции“.

Они выпили вместе, чокнулись, пожелав, как положено, здоровья. В данном случае это был совсем не формальный тост. Если бы все выпитое за здоровье сбывалось…

– Ты устала со мной, – не спросил, а сказал Гошка. – Одно утешает, скоро ты снова будешь свободна… – Гошка пытался шутить, растянув сухие губы в улыбке, но ввалившиеся глаза оставались, помимо его желания, полны такой болью и печалью, что Лиза, боясь разрыдаться, поспешно встала и рванула на кухню под предлогом сварить кофе. Слезы полились безудержно, потоком, со всхлипыванием, стоном. Хотелось завыть от отчаяния. Чтобы Гошка не слышал ее плача, она включила погромче радио. Там началась ночная программа о джазе. Ей очень нравился ведущий этой ночной программы. Его голос, прокуренный, но хорошего тембра, действовал на нее успокаивающее и очень подходил к тому жанру, о котором он вещал, становясь как бы частью джазовых импровизаций.

Иногда ночью она боролась с искушением снова настроить приемник на региональную волну, где целый день с небольшими перерывами звучала музыка фламенко. Но она опасалась, что в бессонные ночи этот музыкальный мазохизм доведет ее до полного изнеможения. Обнаженная боль и трагическое осознание неизбежности смерти, звучащие в голосах певцов и звуках гитары, усилят скорбь реальную.

Проходила еще одна ночь, за ней другая, третья… Лиза перестала писать письмо Племяшке. И теперь пыталась придумать какое-то новое занятие: переставить мебель, вскопать огородик и посадить там морковку, например, или расставить, наконец, привезенные с собой словари – когда-то любимое чтиво. Она собирала их долгое время, словари толковые, двуязычные, фразеологические, тематические. Они так и лежали со дня приезда тремя мощными стопками, перевязанные бечевкой. Нужно было бы очистить, наконец, чулан и выкинуть ненужный хлам. Но для этого не было ни желания, ни сил, да и особой необходимости тоже не было.

Умей она что-нибудь делать реально: вязать, шить, рисовать, играть на музыкальных инструментах, ночи проходили бы быстрее и легче. Бессонница приносила бы хоть какой-то смысл. Гошка, помнится, когда ему не спалось, разбирал шахматные этюды. А ее знакомая шведка, когда укладывала спать семью, делала картины из пуговиц и ниток. Она так преуспела в этом, что одна гетеборгская фирма купила для своего офиса две ее картины на морские сюжеты. Лиза тоже как-то попробовала сделать что-нибудь подобное. Будучи у нее в гостях на ферме, она взялась учиться, да только запутала все клубки и перевернула коробки с пуговицами. Нет, ничего она не умела делать.