– Ещё один вопрос. Свидетель Кантор... Насколько мне известно, лица, не бывшие никогда у Святого причастия, не имеют права свидетельствовать. Каким образом вы завизировали подпись Лейбы Берловича?

– Он крещёный, – равнодушно ответил Янсон. – Наречён Львом, это сейчас он подписывается Лейбой. «Als Kind getauft[2]», забавная история, я когда-нибудь вам расскажу. Ещё вопросы?

– Нет, продолжайте.

– Малейшие сомнения относительно содержания действительной воли завещательницы исключены. Теперь я должен передать завещание в суд для утверждения к исполнению.

Янсон пожевал бледными губами и добавил:

– С соблюдением установленных сроков.

– Каковы сроки?

– В течение года.

– Представьте немедленно.

– В течение месяца.

– Почему так долго?

– Очередь. Месяц, возможно, полтора.

– Есть способ войти без очереди?

– Увы, нет.

– Месяц очереди. Полгода на утверждение, если не больше...

– Вы не волнуйтесь, Константин Сергеевич. Нотариальные завещания утверждаются судом без дальнейшего рассмотрения.

Бледные губы жуют воображаемый хлебный мякиш:

– Если, конечно, не был заявлен вопрос о подлоге.

Привычка, оценил Алексеев. Профессиональный строй речи. Уточняет, добавляет, вносит поправки. Ничего не говорит от начала до конца, так, чтобы добавить было нечего. Детали, мелочи, подробности. Законы, положения, подзаконные акты. В этом его жизнь. Не удивлюсь, если он засиживается на работе до глубокой ночи.

– С завещанием моего отца всё решалось много проще.

Янсон пожал узкими плечами:

– Вы не состоите с завещательницей в кровном родстве. Будь она, к примеру, вашей матерью...

– Моя мать жива, дай ей Бог долголетия. Что же до Заикиной, так по возрасту она годилась мне в бабки. Да что там! – в прабабки. О её существовании я впервые узнал от вас.

– Добрый вестник? – нотариус улыбнулся. – Люблю приносить хорошие новости.

Алексеев содрогнулся. Смерть – хорошая новость? А, он про квартиру... При его жалованье такое наследство – подарок судьбы.

– Я не имею возможности сидеть здесь месяц. Тем более полтора.

– Примите во внимание Пасху, – Янсон протянул руку, коснулся массивного пресс-папье. – Прибавьте праздничные дни.

Детали, мысленно повторил Алексеев. Мелочи, подробности. Законы, положения, подзаконные акты. «Подробности – главное, подробности – Бог.» Старый мудрый Гёте. Подробности – главное. С пронзительной ясностью он вдруг увидел декорации к постановке «Потонувшего колокола»: сцена-хаос, сцена-нагромождение. Бесконечное количество крохотных площадок, разбросанных рукой безумца на самых разных уровнях; множество люков. Скала с расщелиной. Мизерное плато, заваленное сошедшей с гор лавиной. Озерцо. Дерево, упавшее через ручей. Такой пол, чтобы ходить было невозможно. Актёры лазают, сидят на камнях, скачут по скалам, карабкаются по деревьям, прыгают в люк, поднимаются на поверхность. Они путаются в этой неразберихе, из последних сил вырываются наружу – вон из мелочей! к мечте! – чтобы вновь быть поглощёнными; чтобы не быть. И сюда с вершины моих надежд падаю я, мастер Гейнрих, чьё высокое творчество потерпело крах, рухнуло и утонуло в озере. Я лечу вниз головой по гладкой полированной доске, вместе со мной летит обвал: камни, ветки, щебень. Треск, шум, грохот. Чёрт возьми, меня придётся откапывать из-под завала!

Нет. Не придётся. С театром покончено.

«Маруся, я виноват. Я знаю, что от природы вынослив физически, в отличие от тебя, – прикрыв глаза, Алексеев увидел жену: так ясно, как если бы она стояла у окна. – Ты лечишься бромом, у тебя болит сердце и развивается малокровие. Переменчивость твоих состояний вызывает опасение. Доктор Фрейд сказал бы, что у тебя тревожный невроз. Я помню, ты жаловалась на ночные приливы пота, рассказывала о своём страхе, ощущении неминуемой кончины. Этого больше не будет, родная. Я виноват, я раскаиваюсь. Я упал с горы, самое время обживать равнину.»

– Я хочу завтра же уехать. В крайнем случае, послезавтра.

– Назначьте юриста, представляющего ваши интересы. У вас есть знакомые? Я могу подсказать.

– Спасибо, не надо. Меня будет представлять коллежский советник Давтянц.

– Григорий Гаврилович? Прекрасный выбор. Вам известно, что в ноябре прошлого года он стал судьей окружного суда?

– Поэтому я его и выбрал. Во-первых, мы хорошо знакомы, во-вторых, если кто-то и сумеет ускорить рассмотрение, так это Григорий Гаврилович.

«Я виноват, Маруся. У Игорька туберкулез, ты целиком занята его лечением, а меня вечно нету рядом. Я вернусь домой, вернусь навсегда. Ты только признай, что мое решение – трагедия для искусства, скажи об этом вслух, и я расцелую тебя за такой приговор. Федотова говорит, что я – второй Щепкин, что имя моё останется в истории театра. Скажи это ты, и я вычеркну своё имя из театральной истории с радостью, видя, что ты ценишь мою жертву, понимаешь, на что пошёл ради тебя...»

– Задержитесь на неделю.