– Хорошо, – кивнул Юрий.

Ответил тенором:

– Я еду с тобою охотно,

Я волны морские люблю.

Дай парусу полную волю,

Сама же я сяду к рулю...

И на два голоса, в терцию:

– Ты помнишь, изменник коварный,

Как я доверялась тебе?

И это сказавши, вонзила

В грудь ножик булатный ему...

Посетители ресторана смотрели на братьев круглыми глазами. Кто-то тихонько подпевал. Официант стоял у входа навытяжку, и Юрий помахал ему рукой. Алексеев же официантом не заинтересовался. Краем глаза, делая вид, что целиком поглощён пением, он изучал мужчину, обедавшего за угловым столиком. Лапсердак с засаленными швами, картуз со сломанным козырьком. Клочковатая борода полна хлебных крошек; длинные пряди волос закрывают уши. Руки в постоянном движении: тарелка, ложка, вилка, нож, солонка, перечница – всё передвигалось, переставлялось, создавало новые комбинации, как если бы мужчина не ел, а играл в таинственную игру с соперником-невидимкой. Внешность выдавала в игроке еврейское происхождение, одежда говорила о бедности и неряшестве. Видеть такого человека в ресторане первого класса было удивительно: ортодоксальные иудеи посещали только кошерные заведения, которые содержали их соплеменники, а бедняки ели дома – или, если уж деньги завелись, в столовой на улице Московской, дом восемь, где «обед из двух блюд на масле» стоил тридцать копеек.

Минутой раньше еврей пялился на Алексеевых, подобно остальным, но в отличие от других посетителей лицо его выражало полное удовлетворение. Складывалось впечатление, что он – дирижёр, а братья – скрипка с альтом, вступившие исключительно вовремя.

«Дирижёр? – Алексеев отвернулся, почуяв, что его внимание было перехвачено. – Персонаж бытовой комедии о нравах простонародья. Ошибся спектаклем и выскочил на сцену в оперетте из парижской жизни...» Вспомнились сапожник Ашот и разносчица газет, встреченная у нотариуса. Еврей, сапожник, разносчица. Между ними не было ничего общего. Тем не менее Алексеев поклялся бы, что усматривает здесь тайное сходство, общее сквозное действие, только не в силах опознать, какое именно.

Нервы, подумал он. А я ещё на Марусю грешил. Начать пить бром, что ли?

– Дай парусу полную волю, – повторил Юрий, когда песня закончилась. – Уговорил, окаянный. После обеда и поедем. У меня сани под отелем стоят, на двоих. И ножик булатный имеется, за пазухой. Сперва в аптеку заглянем, купим экстракт наперстянки. Знаешь ведь, у меня сердце.

– У всех сердце, – вздохнул Алексеев.

Иногда ему казалось, что жить без сердца намного проще.

4

«Хлопцы, робы грязь!»

– Брекекекс.

– Что?! – дёрнулся Клёст.

– Берите кекс, уважаемый. С пылу с жару, с изюмом, только что из печи. К чаю подойдёт замечательно!

– Ну, если с пылу с жару...

Ивовая кора не помогла, Мишу по-прежнему знобило. Зубы перестали стучать кастаньетами, и то ладно. В гостинице было натоплено от души, но пальцы на руках и ногах всё равно мёрзли. Да, ещё уши. Уши – особенно. С утра Миша чувствовал себя разбитым, постаревшим лет на десять. Вид завтрака, к счастью, немного его взбодрил: балык, румяные расстегаи, квашеная капуста с алыми каплями мочёной брусники, свежий хлеб с маслом. К чаю подали блюдечко малинового варенья. Живот после вчерашнего поста сводило от голода, но Мише кусок не лез в горло. Балык горчил, от капусты сводило скулы. Глотая, Клёст всякий раз вздрагивал: саднило горло. Сев поближе к самовару, он раз за разом подливал в стакан чаю. Горячий чай да малина – это было то, в чём Миша сейчас нуждался.

Он съел треть брекекекса, не почувствовав вкуса, допил чай и с усилием поднялся из-за стола. Пора в кровать. Пропотеть как следует, отоспаться до полудня – глядишь, попустит.

Заснуть не получилось. Клёст ложился, вставал, бродил по комнате, курил, кашлял. Пил отвар ивовой коры, дважды бегал в надворный деревянный клозет – чай с отваром давали себя знать. В итоге он собрался в город: купить немецкое патентованное средство «от простуды и лихорадки». Чёрт с ней, с ценой! Пусть его принимают за кого хотят! Человек заболел и готов платить несуразные деньги, лишь бы выздороветь.

Что в этом такого?

Перед выходом, проверив, заперта ли дверь, и задёрнув занавески на окне, Клёст пересчитал деньги в саквояже. Пятьдесят три тысячи шестьсот сорок семь рублей. Это было больше, чем он рассчитывал. И с прошлых грандов семьдесят тысяч припрятано. Миша приободрился. Всё, можно завязывать. Пересидим шухер, и здравствуй, новая жизнь, здравствуй, Оленька!

* * *

Кроме Монне, Екатеринославская кишела отелями средней руки: «Бельвю», «Славянский базар», «Ялта»... Клёст подумал и решил, что от добра добра не ищут. Неизвестно, что ждёт его в других гостиницах. А вдруг стоны кровати да скрип полов раем покажутся? Отели отелями, но аптек поблизости не наблюдалось. Куда бегал воробей Гришка, осталось загадкой. Ничего, в центре аптеки, небось, на каждом углу. Пройдемся пешком, разомнём ноги...

Если б ещё уши так не мёрзли!

Рассыпчатый снег искрился на солнце. Скрипел под ногами: бре-ке-кекс, бре-ке-кекс! В голове было звонко, пусто. Подпрыгни – и улетишь в бирюзовую высь на манер воздушного шара-монгольфьера. Ну да, подумалось Мише. Монгольфьеры горячим воздухом надувают, а у меня внутри сейчас такой жар, что с лихвой хватит. А здорово бы было – улететь отсюда, прихватив саквояж с деньгами. И поезда не нужно, и фараонам кукиш скрутим из поднебесья: выкусите!

Земля ушла из-под ног, чтобы вернуться ледяной скользанкой. Очень твёрдой.

– М-мать!

Домечтался, ротозей! Под ноги смотреть надо, а не в небесах витать. Многострадальному копчику снова не повезло. Больно-то как! Охая и оскальзываясь, Миша предпринял попытку встать. К нему, захлёбываясь лаем, из подворотни бросилась кудлатая дворняга, цапнула за левую икру. Вложив в удар всю накопившуюся злость, Клёст врезал собаке с носка правой, в точности по выпирающим ребрам. Сучку аж подбросило. Отчаянный визг и скулёж доставили Мише мрачное удовлетворение.

Получила, тварь?