Вначале великий князь приглашал нас приезжать почаще, затем предложил и совсем остаться жить в Царском Селе, чтобы, как он говорил, иметь возможность больше времени проводить вместе. Ему нравилось наше общество, и он искал его, так как только с нами мог говорить без утайки и высказывать свои истинные мысли.

По вечерам нам разрешалось являться в апартаменты дворца, когда там находилась императрица, участвовать в прогулках и игре в горелки, повторявшейся каждый день в хорошую погоду, или же присоединяться к обществу придворных, отправлявшихся под колоннаду. В будни за общим столом с императрицей обедали только те, кто был на дежурстве. Мне пришлось дежурить только раз: меня посадили против Екатерины, и я должен был прислуживать ей, с чем справился довольно неловко.

Мы часто возвращались в Царское Село и скоро обосновались там совсем, на весь сезон. Отношения наши с великим князем могли только привязать нас друг к другу еще более и возбудить самый живой интерес: это было нечто вроде франкмасонского союза, которого не чуждалась и великая княгиня. Интимность наших отношений, столь для нас новая, вызывала бесконечные разговоры, которые постоянно возобновлялись. Политические идеи и вопросы, которые показались бы теперь избитыми, тогда имели для нас всю прелесть животрепещущей новизны, а необходимость хранить их в тайне и мысль о том, что все это происходит на глазах двора, зараженного предубеждениями абсолютизма, под носом у всех этих министров, преисполненных сознанием своей непогрешимости, прибавляла еще больше интереса и пикантности этим отношениям.

Императрица благосклонно смотрела на близость, установившуюся между ее внуком и нами обоими. Она одобряла эти отношения, конечно, не угадывая их истинных причин и возможных последствий. Мне кажется, Екатерина следовала старым, традиционным, представлениям о блеске польской аристократии и считала полезным привлечь на сторону своего внука влиятельную семью. Она и не подозревала, что эта дружба утвердит его в чувствах, которые ей были ненавистны, и послужит развитию в Европе идей свободы и новому – увы, эфемерному – появлению на политической сцене Польши, которая считалась уже навеки похороненной.

Одобрение государыней явного преимущества, оказываемого нам великим князем, закрыло рты всем любителям пересудов и придало нам смелости продолжать наши отношения. Великий князь Константин, из чувства подражания и ввиду того, что это нравилось императрице, стал выказывать признаки дружбы к моему брату, звать его к себе, заставлял его играть роль друга семьи; но между ними не было и речи о политике. В этом отношении моему брату выпал плохой удел: ни одно из тех побуждений, которые связывали нас с Александром, не существовало для Константина, и его характер, своевольный, вспыльчивый, не признающий никаких внушений, кроме устрашения, не сообщал никакой привлекательности тесному сближению с ним. Великий князь Александр просил моего брата из дружбы к нему согласиться на это сближение, но с условием, чтобы его интимные признания не передавались Константину, к которому он тем нe менее питал братские чувства.

В начале года великий князь помещался в Большом дворце и не занимал еще отдельного дворца, только что выстроенного для него императрицей в парке. Осмотр этого дворца был некоторое время целью наших прогулок после обеда. Наконец великий князь перебрался туда, и у него явилась возможность свободнее видеться с нами. Часто он оставлял меня или брата обедать у себя, и когда апартаменты его были уже окончательно устроены, редко оказывалось, чтобы кто-нибудь из нас не приходил к нему ужинать. По утрам мы гуляли пешком, совершая иногда прогулки по нескольку верст. Великий князь любил ходить, обозревая окрестные деревни, и тогда в особенности отдавался своим любимым разговорам. Он находился под обаянием начавшейся молодости, которая сама создает себе привлекательные картины, тешится ими, не останавливаясь перед невозможным, и строит бесконечные планы на будущее, которому как будто не предвидится конца.

По своим воззрениям Александр являлся последователем 1789 года: он всюду хотел бы видеть республики и считал эту форму правления единственной, отвечающей желаниям и правам человечества. Хотя я и сам находился тогда во власти экзальтации и был рожден и воспитан в республике, где принципы Французской революции были встречены и восприняты с энтузиазмом, тем не менее в наших беседах я обнаруживал более рассудительности и умерял крайние мнения великого князя. Он между прочим утверждал, что престолонаследие является несправедливым и бессмысленным установлением, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который сумеет выбрать наиболее способного правителя. Я представлял ему все, что можно было сказать против этого мнения, – трудность и случайность избрания; я указывал на то, как страдала от этого Польша и как мало Россия подготовлена к установлению такого порядка. Я добавлял, что по крайней мере на этот раз Россия ничего бы не выиграла, так как могла бы потерять того, кто был наиболее достоин стать у власти и кто питал самые благодетельные, самые чистые намерения.

Разговоры на эту тему возобновлялись между нами беспрерывно. Иногда во время наших продолжительных прогулок разговор переходил на другие предметы, касался уже не политики, а природы, и молодой великий князь горячо восхищался ее красотами. Надо было быть очень расположенным к такого рода наслаждениям, чтобы находить их в местности, где мы гуляли; но, в конце концов, все в мире относительно, и великий князь восхищался цветком, листвой деревьев, скромным пейзажем, который открывался с какого-нибудь незначительного холма, ибо нет ничего менее живописного, чем окрестности Петербурга. Александр любил сады и вид деревень, любовался работающими крестьянами и деревенской красотой крестьянок. Сельские занятия, полевые работы, простая, спокойная, уединенная жизнь на какой-нибудь ферме, в приятном далеком уголке, – такова была мечта, которую он хотел бы осуществить и к которой со вздохом беспрестанно возвращался.

Я хорошо чувствовал, что это не то, что ему нужно на самом деле, что для его высокого назначения, для совершения крупных преобразований в социальном строе надо было бы иметь больше подъема, силы, огня, веры в самого себя, чего не было заметно у великого князя. В его положении желание избавиться от ожидавшего его огромного бремени и склонность к вздохам по досугу спокойной жизни были достойны порицания; недостаточно рассуждать о трудностях своего положения и страшиться их, надо зажечься страстным желанием их превозмочь.