Из всех воспитателей обоих великих князей только о Лагарпе можно отозваться с похвалой. Я не знаю точно, кому поручила Екатерина сделать столь важный выбор. Думаю, это был кто-нибудь из энциклопедистов, окружавших Гримма или барона Гольбаха. По-видимому, Лагарп не вел с великим князем серьезных занятий. С тем влиянием, какое он приобрел на ум и сердце своего воспитанника, Лагарп мог бы, я думаю, сделать из него все что угодно. Но великий князь вынес из его преподавания лишь самые поверхностные, неглубокие знания и не усвоил ничего положительного и законченного. Лагарп внушил ему любовь к человечеству, справедливости и даже к равенству и всеобщей свободе, и именно благодаря Лагарпу свойственные великому князю благородные инстинкты не были задавлены окружающими предрассудками, дурными примерами, лестью и предубеждением. Но они запечатлелись в уме Александра лишь в виде общих фраз: не видно было, чтобы Лагарп приучал его задумываться над тем, как громадны затруднения при осуществлении благих идей и как важно нелегкое искусство выбирать средства, нужные для достижения возможных результатов.

Выбор других лиц, которым было поручено воспитание Александра – в точном смысле этого слова (так как в обязанности Лагарпа входило только обучение великого князя), – был таков, что мог удивить всех понимающих людей.

Главный надзор за воспитанием великих князей был возложен на графа Николая Салтыкова. Во время Семилетней войны он занимал второстепенные должности и после этого не состоял на действительной службе, что не помешало ему достичь высоких чинов в армии. Это был человек маленького роста, с большой головой, гримасник с расстроенными нервами и здоровьем, требовавшим постоянного ухода; он не носил подтяжек и потому беспрестанно одергивал одну из частей своего костюма. Граф считался самым прозорливым из русских придворных вельмож. После падения фаворита Мамонова (Екатерина узнала, что Мамонов состоял в связи с одной из фрейлин; позвав их к себе, императрица тотчас же велела их обвенчать и приказала им оставить двор) он сумел представить императрице Платона Зубова и заставить ее принять его благосклонно. Это обстоятельство и смерть князя Потемкина, очень рассерженного таким оборотом дела и говорившего, что он приедет в Петербург вырвать этот «зуб», утвердили графа Салтыкова в той силе и влиянии, какими он пользовался долгое время.

Через графа Салтыкова императрица передавала свои поручения и делала выговоры не только молодым великим князьям, – он являлся передатчиком слов Екатерины и в тех случаях, когда она имела что-нибудь сказать великому князю Павлу. Граф Салтыков иногда пропускал или смягчал особенно неприятные или слишком строгие слова в приказах или выговорах императрицы своему сыну; точно так же поступал он и с ответами, которые приносил, замалчивая половину сказанного ему и смягчая остальное таким образом, что обе стороны оставались, насколько возможно, удовлетворены взаимным объяснением. Хитрый посредник один знал правду и хорошо остерегался, чтобы не проговориться. Быть может, способность к успешному выполнению такой роли и составляла основное достоинство графа, но все же следует признать, что человек с его замашками и характером очень мало подходил к тому, чтобы руководить воспитанием молодого наследника престола и оказывать благотворное воздействие на его характер.

Граф Салтыков был главным руководителем воспитания обоих великих князей, но, кроме того, каждый из них имел еще особого воспитателя и приставленных к нему дядек. Выбор обоих воспитателей был еще более необычайным, чем выбор главного руководителя. Великий князь Александр был поручен специальному наблюдению графа Протасова, у которого не было иных заслуг, кроме той, что он был братом заслуженной фрейлины, старой фаворитки императрицы, в сущности, доброй особы, но об обязанностях которой рассказывали тысячи необычайных анекдотов. Воспитание великого князя Константина было доверено графу Сакену. Это был человек небольшого ума, не умевший заставить себя уважать: он служил предметом вечных шуток и язвительных насмешек своего ученика. Что касается графа Протасова, то думаю, что не совершу несправедливости, оценивая его как полнейшего тупицу. Великий князь, не будучи насмешником, не высмеивал его, но никогда не питал к нему ни малейшего уважения.

Что касается дядек, то выбор их определялся только фавором. Исключение составил лишь Муравьев, которого Александр, по восшествии на престол, хотел сделать своим секретарем по приему прошений, а впоследствии назначил попечителем Московского учебного округа. Это был благородный человек и, как говорили, образованный, но такой необычной робости, что был совершенно неспособен вести дела. Я должен упомянуть еще о Будберге, который несколькими годами позже сменил меня в министерстве иностранных дел.

Подобная среда могла привить только недостатки, и обнаруженные Александром хорошие качества достойны тем большего удивления и похвалы, что он развил их в себе, несмотря на полученное воспитание и примеры, которые были у него перед глазами.

К концу пребывания в Таврическом дворце, в 1796 году – то был последний год жизни Екатерины и существования ее двора, – только и было разговоров, что о предстоящем вскоре приезде молодого шведского короля, который должен был прибыть для вступления в брак со старшей из великих княжон. Императрица приказала великим княжнам и фрейлинам усовершенствоваться во французской кадрили, которая была тогда при стокгольмском дворе в большой моде. Все участвовавшие в придворных танцах занимались этим целыми днями.

Шведский король был принят с изысканной любезностью. Он приехал со своим дядей, регентом герцогом Зюдерманландским, и многочисленной свитой. Шведские костюмы, похожие на древнеиспанские, производили красивое впечатление на приемах, балах и празднествах, которые давали в честь молодого короля и его свиты. Все делалось только для них; все внимание, вся любезность были устремлены на них. Великие княжны танцевали только со шведами; никогда никакой двор не выказывал столько внимания иностранцам.

Все это время, пока в Зимнем дворце шли празднества, а в Таврическом ежедневно повторялись элегантно обставленные балы, концерты и катания с русских горок, шведский король был принят великой княжной Александрой как ее будущий жених. Это была девушка редкой красоты и чарующей доброты; знать ее – значило восхищаться ею, и ежедневные беседы с нею могли только усилить побуждения шведского короля соединиться семейными узами с династией Романовых. Герцог Зюдерманландский был того же мнения и способствовал решению своего племянника приехать в Петербург. Приезд этот уничтожил всякие сомнения насчет намерений короля. Оставалось только установить различные формальности, условиться в статьях договора, заключение которого, казалось, не представляло больше никаких затруднений. Выполнение этой работы – которую уже и не называли переговорами, так как обе стороны были во всем согласны, – было возложено на Моркова. Зубовы выдвигали его, чтобы иметь возможность обойтись без графа Безбородко, не пожелавшего склонить голову перед Зубовыми и, несмотря на это, сохранившего свое место и влияние у императрицы.