– Ай-яй-яй!
– воскликнула Карина Назаровна.

Она раскраснелась еще больше, тема беседы ей нравилась. Журковский знал, что это вообще была единственная тема, которая интересовала ее по-настоящему.

– ...Люди мрут от голода, - пересказывала монолог шофера Вика, - а власть ничего не делает, только отбирает у них последние крохи, изо рта несчастного младенца вырывает последний кусок. Всех, по его мнению, нужно было немедленно к поставить стенке, всех поголовно! Начиная с президента, потом олигархов, мэров...

– Вот как!
– хмыкнул Крюков.

– Да-да... Но я о чем говорю-то, - продолжала Виктория.
– Доехали они до места. Напоминаю - минут десять езды. Она, подруга моя, смотрит - счетчик не включен у таксиста. Ну не включен, так не включен, что же теперь делать. Прикинула, сколько это стоит, деньги небольшие, она еще добавила сверху, чтобы скандала не вышло, очень уж агрессивный был этот таксист, и подает ему. Ну вот. А тот смотрит на ее деньги и говорит - мол, десять долларов. Так-то! Не больше и не меньше. Наш, понимаете, наш русский таксист. Не в Нью-Йорке где-нибудь, а в нашем Городе. Все у него плохие, все ворюги, все вымогатели. А самому подай - десять долларов без счетчика. Видали?

– А она?
– спросила Карина Назаровна, затаив дыхание.

– Ну что - она? Она его, ясно, послала подальше.

– А он? А деньги?

– И денег не дала. Она такая, знаете, бой-баба. Сказала: счетчик выключен, до свиданья. А десять долларов - когда на Манхэттене, милый друг, будешь тачку гонять, тогда и получишь.

– И что же? Так и разошлись?

– Да. А что он сделает? Поорал вслед, поматерился, как водится... Быдло.

– Да-а... Я бы так не смогла... Я всегда теряюсь, когда на меня вот так... В транспорте или где еще...

Журковский посмотрел на жену, которая робко приняла участие в беседе.

– Так их боюсь...
– продолжала Галина.

– Кого?
– не выдержал Журковский.

– Ну этих... Которые ругаются...

– А что им?
– спросил Крюков, потянувшись, словно перегревшийся на солнце кот.
– Это их страна. Они тут хозяева. Им тут все можно.

– Что значит "все"?
– вскинулся Мендельштейн.
– Как же это "все"? Вовсе не все...

– А чего им нельзя, скажи мне? Им как раз все и можно. Для них вытрезвитель - дом родной. Они так и говорят...

– Да кто это "они"?
– спросил Журковский.

– Как "кто"? Народ наш, богоносец родимый. Вытрезвитель - дом родной, тюрьма - что-то вроде обряда посвящения в орден "настоящих русских мужиков". Соберутся где-нибудь на лавочке - у меня, например, рядом с домом такая лавочка в скверике, там каждый вечер сборище - и сыплют номерами статей УПК, будто не пролетарии записные собрались, а профессионалы-юристы. Это и есть их жизнь. А вы говорите!..

Карина Назаровна усердно кивала, внимая монологу писателя. Журковский пожал плечами.

– Ты, Гоша, какой-то озлобленный сегодня... Случилось что-нибудь?

– Случилось? У меня все уже давно случилось. Как Горбачев к власти пришел, так и случилось.

– Что ты имеешь в виду?

– Я? Знаешь, Толя, я теперь что-то по коммунистам тосковать начал.

– Ты?!

Журковский усмехнулся. Крюков в восьмидесятые годы вылетел из Союза писателей за антисоветскую деятельность. Правда, дальше этого репрессии не пошли, видно, не очень опасен был Крюков, и деяния его не представляли угрозы для безопасности государства. А Союз писателей - он просто на всякий случай обезопасил себя, дистанцировавшись от скандалиста и матершинника, каковым в те годы был Гоша Крюков.

– Да, я. При всей моей ненависти к советской власти начал по ней тосковать. Не по ней, точнее, а по тем людям, которыми я был окружен. Понимаешь меня?

Гоша сосредоточился только на Журковском, полностью игнорируя всех остальных, сидевших за столом.

– Прости, не понимаю.

– Все ты понимаешь!
– Крюков схватил со стола бутылку, в которой водки оставалось только на донышке, выплеснул в свою рюмку и быстро выпил, не закусывая.

– Все понимаешь, - повторил он.
– Только сформулировать не можешь. Или не хочешь. Тебе что, нравится твоя нынешняя жизнь? Только честно скажи нравится? Как на духу? А?

– Если человек говорит, что ему все в жизни нравится, значит, он фактически умер, - ответил Журковский.
– Он мне неинтересен. И сам себе неинтересен. Если он не хочет ничего в своей жизни изменить...

– Ай, брось ты свои интеллигентские выверты! Осточертело! Пустая болтовня! Сотрясение воздуха! Сколько лет живу в этой стране, в этом Городе, столько и слышу эти Фразы. Да, Фразы. С большой буквы. А ни хрена не стоит за этими вашими фразами. Все просрали, и свою жизнь, и свою родину... Только фразы остались. А вам больше ничего и не надо! Вот ты, Толя. Говоришь - если человек не хочет ничего изменить, он неинтересен... А сам-то ты - что хочешь изменить? Да ладно - "хочешь"! Хотеть мало. Надо ведь действовать. Что ты думаешь менять? Что ты можешь? Ты, помнится, хотел уехать. Почему же здесь сидишь? А, Толя? Объясни мне, почему ты остался!