Возглас
вернуться

Бойков Владимир
Шрифт:

Ноктюрн. Звезда

Есть предрассветное единствосознания и бытия,когда звезды упавшей льдинкаосветит почек острия,а всё высоких рощ убранствоуже под инеем в ногах,и вдруг означится пространствомиров – цветами на лугах. И не звезде в кончине быстройвозобновление прозреть:Вселенной быть и божьей искройв глазах ничтожества сгореть!..1967

Торг

Заглянул ко мне дьявол на днях. – В чём дело, говорю, выкладывай! – Я, говорит, насчет души. – Какие, говорю, у тебя с ней проблемы? – Не у меня, говорит, у тебя. Я возмутился:– Ах, чёрт возьми! Он тут же в ответ:– Возьму, говорит,дам цену – не прогадаешь. Не задумываясь, товар я выложил:эх, пропадай душа! Ну, говорит, и дерюжка –в прорехах, насквозь износилась,так что беру, чур, на вес. Надо ж, нашёлся старьёвщик,уже и весы наготове:тут же на чашку душу,а на другую – гирьку. Ан у души перевес! Нечистый так и подпрыгнул:– Вот еще чертовщина! Поставил гирю побольше,перевес опять у души. Выложил все разновесы,а чашке с душой хоть бы хны. – Это, кричит, подмена! Сунул в прорешку палец,отдёрнул и давай на него дуть:– Ой, говорит, горячо!Нет, пекла и своего хватает! И с инструментарием без церемонийвыметнулся в окно. Выходит, невежа, однако.

«Душа не покидает естества…»

Душа не покидает естества,душа – узилище почти невольных связей,пока в них боль – она ещё жива,без них она окатыша безглазей. Я рвущиеся ниточки вяжу(ведь связи нам непросто достаются,и потому я ими дорожу),но беспрестанно рвутся, рвутся, рвутся… Перестаю вязать я узелки,и вот свободно мне и слепо тотчас,и тотчас же сознательно силкидля жизни я вяжу, сосредоточась. Душа не покидает естества.1968

«Равно я перед ней в долгу…»

Равно я перед ней в долгу,добру причастный или худу. Реликвий не поберегуи что забуду – пусть забуду. Былая горечь в новостяхисчезнет вымысла бесследней. В нечастых памяти сетяхлишь взгляд останется последний:мученье глаз её родных,разъятых двойственной заботой, –ещё привычно мной больныхи любящих уже кого-то.1968

Зимние хореи

Тетрадь посещений

Юрию Кононенко

Всю ту морозную, снежную и ветреную зимуя обитал у тебя в мастерской.Будни занимала служба, а досуги коротались как придётся.В гостях бывали редко. Иногда нас посещали друзья и женщины,но чаще – грёзы.Живые подробности той поры стали забываться, но стихиостались, и вот некоторые – тебе и другим на память. Слух напрягаетсяв непроглядностивьюг и ночей. Взять скворечницу бы что лисмастерить? Сквозь вьюжный чад кто пойдёт по доброй волев гости!? Ходики стучат,да порой кукушка дверцуоткрывает – огласитьполучасье: всё хоть сердцувеселее колесить! Пой же, время! Пусть надтреснутбой, одышливы мехи! Может быть, ещё воскреснут,отогреются стихи! В самый час на плитке жаркойчайник ожил и запел,в самый раз весь круг заваркойобнести бы, да успелспохватиться: разве ж гостиприпозднятся по такойнепогоде!.. Есть хоть гвозди,слава Богу, в мастерской. Вон в роще заиндевелойветка оголённаязакачалась. День-деньской перед глазамихладнокаменный январь. На сугробе гребнем замервьюг стремительный словарь. Я бы зиму-зимски пропил –отлегло бы и с концом! Но в окне девичий профильвспыхнул белым изразцом. От какого наважденьявоплотилось на стеклоотпечатком сновиденьямимолётное тепло? Невозможный этот случайне уложится в мозгу –пальцы разве лишь колючейизморозью обожгу. Вот что в воздухе витало,чем дышал я, что, хотяслов, казалось, не хватало,проявилось вдруг шутя! Белыми мотылькамивокруг фонаряснеговерть обозначена. Всё хранит, что я утратил,горькой памяти подвал. До утра со мной приятель,гость заезжий, тосковал. О разлучных белых зимахгоревали вполпьяна,словно вьюга нам любимыхнавевала имена. Не отбеливали совесть,не тревожили грехи. Помня всё, забылись, то естьвпали в белые стихи,не боясь тяжелым вздохомэту лёгкость перебить. Скоморох со скоморохомможет сам собою быть. Ближе к трезвости по кругушли остатки папирос… Проводил. И впал во вьюгу –в белый рой застывших слёз. Из ложбинки в ложбинкуснег пересыпается –места себе не находит. Тем лишь красит мой акропольстужи мраморная мгла,что не сходит белый профильв нише светлой со стекла. Пусть сосёт тепло живоеэтот стылый зимний свет,пусть подобного покояничего печальней нет,но метелица немаяхоть позёмкой да жива! Вот и я припоминаюпобеспечнее словаи спешу веселья радичашку чая нацедить –ну, прилично ли в тетрадиобщей вздохи разводить! Чем не скатерть-самобранкачистый лист, в конце концов! Чем ещё не жизнь – времянкасочинителя дворцов! Вновь взметаетсяснежный смерч,бесприютно свет обежавший. Всё лицо зацеловала –мокрых век не разлепить. Метят ласковые жалавсё слезами затопить. Шалью белой облипает,нежным зверем льнёт к жилью,и в дверях не отступает,тянет песенку свою. Утихает на порожке,растворяется в тепле,лишь серебряные крошкиоседают на стекле. Это всё, что на бумагеостаётся от меня,да и то боится влаги,а точней сказать – огня… Морок вьюги изнебеснойзавился в семи ветрах:чуть вздохни – и слёзкой преснойобернётся на губах. Мысли, как снежные вихри:прилетают и распадаются в прах,возникают и уносятся прочь. Я ушёл. В себя. Далёко. Знаю, как тебе со мнойрядом кутать одинокоплечи в шарфик шерстяной. Но не горько, а скореетерпеливо и светло,чашкой с чаем руки грея,в мутное глядишь стекло. Там, за ним, с исходом ночи,словно разом вслух сказать,звёзды наших одиночествначинают исчезать. Воет снегоочиститель,в чашке чай давно остыл. Как легко в мою обителья тебя переместил! Если впрямь придёшь ко мне ты –не столкнись сама с собой,не сожги моей планеты,грёзы этой голубой. Вплавлена синевав разводы инея:эмаль по серебру. Чувствуется, вот нагрянетмарта первое число,запуржит, и забуранит,и залепит всё стекло. Как часам в железном бегеизносится суждено,так исчезнет в белом снегето, что снегом рождено, –и навеки белый профильза завьюженным окномсгинет в царстве белых кровельс белогривым скакуном. Но качнётся чуть подковарядом с дверью на гвозде,как тоска очнётся снована грунтованном холсте,и какой бы слов разъятьезвучностью ни пронизать,вся их музыка – проклятье,если некому сказать. Тянет свежестью –белья ли, газет ли –от надтаявшего снега. Книгочийствую ночами,связью терпкой упоёнбудней наших с мелочамивязью писанных времён. Мыслей чаша круговаяпереходит от судебк судьбам, суть передавая:как вода, как чёрный хлеб,жизнь сладка! Тому порукоймука трудная моя,от которой и с подругойлёгкой нет мне забытья. Пёрышко ещё от птицывечности не принесло,и в конце ещё страницыне проставлено число,и картонке на мольбертевесь не отдан непокой,чтобы день, другой по смертипраздность править в мастерской. Вот и событие:ветер переменился. Снег осунулся, но тропкуза ночь свежим занесло. В учреждение торопкоя бреду, чтоб в ремесловпрячься и свою природутратить фабрикой ума –любоваться на погодубез отрыва от бумаг. Днём в безликости расчётатрезвый торжествует бог,но для вечера он чёртачеловечного сберёг. И толчёт ледышки в ступерыжий чёртушка – мой друг. Может, оттепель наступитв самом деле, если вдругв нетерпении подрамникон холстиной оснастит, –пусть там завтра спозараноктропка мерзлая хрустит… Что-то лопочетна тумбе в просевшем сугробеобрывок афиши. В ясный день, хотя и не пил,странно пьян я. Узнаюв талом снеге серый пепелпропылавших белых вьюг. С крыш в синичий знобкий воздухспички капель чирк да чирк,сквозняком труху на гнёздахворошит весенний цирк. Что ж, приспел апрель пернатыйи куражится скворцом –враль, хвастун невероятныйнад копеечным дворцом. Над проталиной у домаслёзный зыблется парок –в неземной мои фантомызимние плывут чертог. Но мурашком новой жизнипроникает под пальто,хохоча на вечной тризнесумасшедший шапито.1968 – 1969

Дорожная тетрадь

Э. Шиловскому

I

Невозможно много за ночьперечувствовано мной. Внятна эта несказанностьизморози кружевной. С отрезвляющим апрелемразлететься в светлый дымтонким этим акварелям,наслоеньям ледяным. Совершится неизбежныйчетвертей круговорот,и туман узора нежныйна мгновенье оживёт. Исчезая, он заплачет –грянет струйки тонкой трель. Декабрём был образ зачат,а сотрёт его апрель. Через пальцы просочитсяс подоконника вода. Только чистая страница,может, явит иногдавихрем мысленных материйв голубиной воркотнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.

II

В монотонные просторы,в столбовые проводанаши с вьюгой разговорызатянулись без следа. За страницу белых стёколв масляный гляжу глазок,слышу, слышу, как зацокалбелкой серою лесок. Времена чем невозвратней,тем в помине голубей. Поднимаю с голубятнистаю белых голубей. Понемногу с каждой птицейнабираю высоту. Лишь бы им не утомиться,не исчезнуть на лету,лишь бы только передали,что их движет изнутри! И в неведомые далипропадают почтари. Не хозяин я теперь им,как и не жилище мнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.

III

Истощились снегопады,и утишились ветра. Только дворницкой лопатышорох слышится с утра. Простираясь недалёко,мысли зримые тихи,и мгновенна подоплёкавдоха-выдоха в стихи. Бог ли дали мне зашторилсеребристою тоской? Наяву я грежу что ли? Жду ль кого-то день-деньской? Мимолётность – лейтмотивомвсякого черновика. Иней в окнах – негативомписанного на века. Задержавшемуся мигуудосужив свой кивок,я вникаю в эту книгуи в застрочье, и меж строк,где пробелом между деломнеизменно явен мнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.