Одним из задуманных средств восстановления военной дисциплины было наделение высокими постами маршалов, не получивших придворных должностей, и перевод под их командование, с расширенными полномочиями и высокими окладами, главных военных округов. Во-первых, находили весьма выгодным разбросать маршалов по стране; во-вторых, хорошо знали, что хотя они и не всегда довольны двором, при котором чувствуют себя чужаками, пусть и обласканными, но не желают возвращения Наполеона и при переводе в провинции постараются воздействовать на войска своим авторитетом и вернуть их к исполнению долга. Парижский округ находился слишком близко к верховной власти, чтобы командование в нем имело большое значение, однако и тут требовался твердый человек. Выбор пал на генерала Мезона, который выказал в Лилле редкостную энергию и никогда не слыл другом Наполеона. Журдана оставили прямо там, где он водрузил белое знамя, то есть в Руане; Мортье – во Фландрии, Удино – в Лотарингии, Нея – во Франш-Конте (троих последних – в их родных краях); Келлермана отправили в Эльзас, где он всегда занимался сборными пунктами; Ожеро – в Лион, где он командовал недавно; Массена – в Прованс, где застала его Реставрация; Макдональда – в Турень; Сульта – в Бретань. Скоро мы увидим, насколько успешны были эти блестящие назначения, на которые в ту минуту возлагались счастливые надежды.

Еще меньшего успеха добились с другими классами общества, которые следовало поберечь, дабы не превращать их в союзников военных. Тотчас по возвращении королевская семья пожелала почтить поминальной службой память Людовика XVI, Марии-Антуанетты и других августейших жертв, чьи головы пали на эшафоте. Ни одно из революционных событий не навевало, разумеется, столь мучительных чувств, как смерть несчастного Людовика XVI, заплатившего за благородные намерения самым несправедливым приговором, и желание воздать ему посмертные почести было естественным. Шестнадцатого мая, в день смерти Генриха IV, в церквях Парижа отслужили поминальную службу и зачитали завещание Людовика XVI, в котором он накануне казни в трогательных выражениях прощал своих врагов.

В провинции, последовав примеру в отношении самой церемонии, поступили иначе в отношении способа ее проведения. Духовенство произносило надгробные речи, и по этому случаю прозвучало немало подстрекательских слов. Революция представлялась одним нескончаемым преступлением: преступными были названы и люди, и события, всё подлежало осуждению, даже принципы справедливости, во имя которых Революция совершалась и которые только что получили закрепление в хартии. Роялистская пресса обострила ссору, ответив тем, кто призывал к обещанному хартией забвению, что оно обещано авторам революционных злодеяний, которых не станут подвергать судебному преследованию, но никто не обещал заткнуть рот общественной совести; эти люди должны почитать за счастье свою бесстыдную безнаказанность, но никто не гарантирует им ни уважения, ни молчания честных людей. Легко догадаться, какое впечатление производили такие речи и на непосредственно упомянутых людей, и на тех, кто был с ними связан не общими делами, но общими принципами.

Вступив на путь несвоевременных воспоминаний, и не думали останавливаться. После Людовика XVI и Марии-Антуанетты настал черед принцессы Элизабет, герцога Энгиенского, Моро, Пишегрю и даже Жоржа Кадудаля, признавшего в суде намерение напасть на Первого консула по дороге из Мальмезона. Отыскали священника, бывшего при Жорже в последние минуты, поручили ему совершить поминальную службу и неосторожно объявили, что расходы на церемонию оплатит король. Таким образом, без всяких оснований скомпрометировали Людовика XVIII в глазах умеренных либералов, которым нравилось считать короля более благоразумным, чем его семья и его партия. Церемония произвела особенно сильное впечатление на военных, которые выказали такое негодование, что встревоженная полиция сочла должным предупредить короля.

Вести дела таким способом значило соединять тесными узами революционеров, даже самых умеренных, с военными и всеми сторонниками Империи. Не больше берегли и приобретателей государственного имущества и присягнувших священников.

Священники в провинциях, еще более неосторожные, чем эмигранты, начали вести с кафедр самые опасные речи. Они открыто проповедовали против Конкордата, против продаж церковного имущества и имущества эмигрантов, и доходили до того, что отказывали в исповеди и причастии приобретателям, которые умирали, не осуществив возврата, согласно популярному тогда выражению.

Священники не ограничились нападками на приобретателей государственного имущества, распространив их и на умеренное духовенство, учрежденное Конкордатом, и вновь разожгли внутрицерковные раздоры. К несчастью, Сенат в проекте конституции не упомянул о закреплении Конкордата. И теперь речь шла не меньше, чем об упразднении всех перемен, произведенных Революцией в Церкви и освященных временем, законами и голосами просвещенных людей.

После того как Наполеон по своей вине уступил трон Бурбонам, его самое разумное начинание оказалось под угрозой такого же уничтожения, как и самые безрассудные дела. Бурбоны, связанные конституцией Сената, обязались уважать определенные принципы в политике и в управлении, но, будучи вольны в религиозной сфере, желали безоговорочного восстановления прошлого. Следует добавить, что они ненавидели не только Конкордат, но и самого папу. Они не простили ему симпатии к Наполеону и относились к нему как к своего рода присягнувшему священнику, которого нужно, конечно, помиловать, поскольку он легитимен, но при этом отменить по возможности всё, что им сделано. Однако можно ли было помыслить, чтобы папа уничтожил нынешние округа и восстановил прежние, вновь потребовал отставки прелатов и заменил их теми, кого некогда сам сместил, вернулся к прежнему различению присягнувших и не присягнувших священников и привел Церковь к расколу, церковников – к войне, а верующих – в смятение? Нужно было настолько не понимать Францию, как не понимали ее эмигранты, чтобы затеять дело, которое на каждом шагу грозило непреодолимыми трудностями и огромными опасностями.

Однако, вольные попытаться, Бурбоны решились и начали с того, что не признали некоторых прелатов и отказались от всяких отношений с ними. Кардинал Мори был изгнан, потому что граф д’Артуа в день вступления в Париж не пожелал, чтобы тот встречал его в соборе Нотр-Дам. Такое же решение было принято и в отношении многих других, кого утвердил папа. Не ушедшим в отставку епископам сообщили о планах отменить Конкордат, и они поспешили вернуться из Лондона в Париж, не замедлив оповестить об этом всё духовенство. Тотчас на кафедрах, где наличествовали два номинальных епископа, возобновились распри. Раскол быстро разрастался в обеих Шарантах, в Дордони, Вандее, Дё-Севре, Нижней Луаре, Луар-и-Шере, Сарте, Майенне, и никто уже не понимал, какой религиозной власти следует повиноваться.

Хотя французское духовенство в своем опрометчивом поведении было только сообщником правительства, оно уже приводило в замешательство и само правительство, стесняя его сверх всякой меры. Ведь невозможно было отменить Конкордат без папы, и тот, кто из усердия восставал против актов Церкви из желания защитить ее, не мог, между тем, не признавать ее до такой степени, чтобы действовать наперекор ей. И потому, пока от Пия VII не добьются отзыва Конкордата, необходимо было признавать существовавшие религиозные власти, дабы не впасть в настоящую анархию.