Между тем было принято решение начать в Риме переговоры. Король выбрал для этой цели Куртуа де Пресиньи, бывшего епископа Сен-Мало, и облек его достоинством чрезвычайного посла при Святом престоле. Посол должен был дать понять Пию VII, что тот выказал перед узурпатором чрезмерную слабость; об этом готовы забыть из почтения к его сану и невзгодам, но ему следует уничтожить все следы слабости и объявить недействительным всё, что было сделано и чему он содействовал после вступления французов в Италию. Папу просили восстановить 135 прежних кафедр и вернуть на них отказавшихся подать в отставку в 1802 году прелатов, ибо они на протяжении двадцати пяти лет подвергались гонениям за дело истинной веры и имеют такое же право вернуться в свои епархии, как Людовик XVIII в Париж, а папа – в Рим. Тем самым его второй раз за двенадцать лет просили сделать то, что он сам объявлял беззаконным.

Но пока готовилось посольство, в Риме внимали голосу разума не более, чем в Париже, и Пий VII, желая изменить Конкордат в некоторых пунктах, затрагивавших римскую Церковь, обратился к Людовику XVIII с посланием, которое прибыло в ту самую минуту, когда отбыло в Италию посольство. Поздравляя главу дома Бурбонов с возвращением на французский трон, папа выказывал уверенность в религиозных чувствах короля, советовал не принимать сенатской конституции (в Риме еще не знали об обнародовании хартии), умолял отвергнуть свободу культов и вернуть французской Церкви ее земельные владения. Кроме того, он желал добиться возвращения Святому престолу Папской области, Понтекорво и Беневенто (княжество Беневенто принадлежало Талейрану, который и получил это послание). Наконец, папа требовал возвратить принадлежавший теперь Франции Авиньон, который Людовик XVIII, старший сын Церкви, как говорил Пий VII, не мог отказаться вернуть Святому престолу!

Революции, устремленные в будущее и не считающиеся с настоящим, зачастую весьма сумасбродны, но не менее сумасбродны и контрреволюции, когда стремятся вернуть невозможное прошлое: Людовик XVIII требует отказа от Конкордата у папы, который требует у него отказа от Авиньона!

Итак, не прошло и трех месяцев после возвращения Бурбонов во Францию, как они, без дурных намерений, просто не сумев сдержать себя и своих друзей, уже обидели почти все классы общества. К счастью, все их действия подлежали рассмотрению весьма высокого суда, благоразумного и несклонного подпадать под придворные влияния, суда двух палат, учрежденных хартией. Король, как мы помним, собрал их 4 июня, огласил хартию и позволил приступить к работе. С той поры палаты не прекращали заседаний и для начала выработали регламент, который должен был предшествовать любой работе. После недолгих дебатов законодатели приняли систему, признанную наиболее удобной для спокойного и серьезного изучения вопросов. Поскольку любая ассамблея должна подразделяться на отдельные собрания, палаты разделились на бюро по 20–30 членов, обновлявшихся ежемесячно с помощью жеребьевки. Бюро суммарно рассматривали представляемые им дела и назначали комиссию для их углубленного изучения; комиссия, изучив дело, представляла доклад на общем заседании.

Покончив с регламентом, обе палаты уведомили короля. Палата депутатов, бывший Законодательный корпус, представила пять кандидатов, из которых король, согласно хартии, должен был выбрать председателя. Король выбрал Ленэ, собравшего наибольшее количество голосов благодаря высокому таланту, серьезному нраву и той роли, которую он сыграл в декабре, когда в качестве докладчика Законодательного корпуса возбудил сильнейший гнев Наполеона. Палата депутатов незамедлительно приступила к работе.

Узнав, что с регламентом покончено, и чувствуя, что многие их необдуманные действия найдут в палатах суровых критиков, министры задумалось о том, какой линии поведения следует придерживаться. Монтескью посоветовал соблюдать крайнюю сдержанность, предлагать на рассмотрение немногое, по возможности уклоняться от инициатив законодателей, а после одобрения бюджета и системы финансов отпустить их, дабы предоставить отдых им и отдохнуть самим. Он основывался на ложном, но весьма распространенном мнении, что за неимением средств патронажа, как, например, в Англии, невозможно управлять палатами с легкостью, а потому при недостаточной силе следует соблюдать осторожность.

Палатам предстояло проявить себя весьма живо. Едва начала работать палата депутатов, как предложения посыпались одно за другим. Депутат из Эльзаса Дюрбах, человек, лишенный личных амбиций, но воодушевленный весьма пылкими чувствами и много общавшийся с деятелями Революции, выступил против королевского ордонанса, помещавшего деятельность прессы под имперский регламент, как противоречившего духу хартии. Он заявил, что, поскольку хартия обещала свободу прессы, оставление ежедневной прессы под властью цензоров не соответствует ни ее букве, ни духу. И действительно, газеты и брошюры подлежали предварительной проверке, которая, правда, осуществлялась весьма бережно, ибо возглавлял департамент печати знаменитый Ройе-Коллар, профессор философии, призванный стать одним из выдающихся деятелей того времени, решительный сторонник Бурбонов, но гордый и независимый человек с либеральными взглядами. Он не стал бы, разумеется, прикрывать своим именем тираническую цензуру. Однако она существовала: директор полиции вызывал к себе главных редакторов газет и давал им рекомендации, призывая соблюдать меру, что, впрочем, не мешало вести самые разнузданные речи роялистским листкам. Дюрбах изобличил ордонанс о прессе в непривычно грубых выражениях, в результате чего его предложения были отвергнуты. Но несколько дней спустя депутат Фор по желанию значительной части палаты представил новое предложение о прессе: он просил короля подготовить закон об осуществлении права печати. Это значило достаточно ясно показать, что ордонанс, вновь помещавший прессу под надзор цензуры, сочтен палатами незаконным. Предложение Фора было вотировано единогласно.

Быстрота, с какой депутаты занялись вопросами, занимавшими внимание общества, доказала вскоре, как заблуждалось правительство, полагая, что будет легко отмерить палатам участие в делах, и довольно, к примеру, некоторой сдержанности, чтобы держать их на расстоянии. Стало очевидно, что предложение о новом законе будет возобновляться бесконечно, будет принято палатой пэров и неумолимо дойдет до подножия трона.

Король созвал по этому случаю совет и заявил на заседании: «Первое предложение было отвергнуто, потому что Дюрбах рвал и метал, но второе предложение, изложенное в умеренных тонах, было принято единогласно. И потому мы должны сдаться добровольно, если не хотим, чтобы нас заставили». К весьма разумному мнению короля прислушались. К тому же имелся весьма подходящий способ решить дело: узаконить существующий режим. Режим этот был режимом Империи: он подвергал книги цензуре, а газеты отдавал под надзор полиции, которая в правление Наполеона не терзала прессу за ее незначительностью. Между тем, когда после падения Империи страсти пробудились и газеты, бывшие их ежедневным выражением, обрели былую значимость, полиции приходилось уделять им куда больше внимания. Она безуспешно старалась усмирить роялистскую прессу, снисходительно обращалась с еще робкой либеральной прессой, но в обоих случаях ей приходилось часто вмешиваться, и эта необходимость постоянного вмешательства стала неудобной и почти невыносимой.

Монтескью, составлявший проект закона, взял за основу имперские постановления. Он установил разделение между книгами, с одной стороны, и газетами и брошюрами – с другой. В качестве разделителя он прибег к объему сочинений и принял за предел, их разделявший, объем в 30 печатных листов (480 страниц в 1/8 долю листа). Сочинение такого объема считалось книгой и освобождалось от предварительной проверки по причине наличия более серьезных и менее многочисленных читателей, которым адресовалось. Остальные сочинения, периодические и непериодические, подлежали предварительной проверке цензурой и задерживались, если выявлялось, что их немедленное обнародование несвоевременно. Дабы смягчить строгость предварительной проверки, обозначили, что запрет на публикацию будет временным и по открытии каждой сессии комиссия из трех пэров и трех депутатов будет изучать правильность такой проверки. Такое смягчение ничего не стоило, ибо для газет и брошюр отсрочка в несколько месяцев была равнозначна полному запрету. Типографы подвергались административному надзору и в случае выявления нарушений лишались патента, что их самих превращало в предварительных цензоров.

Закон не столкнулся бы с серьезными трудностями, если бы был объявлен временным и необходимым в силу обстоятельств, одновременно новых и сложных. Но желание учредить цензуру в качестве фундаментального закона становилось дерзким притязанием, о каком мог помыслить только самонадеянный аббат Монтескью. Он возомнил, что преуспеет, и получил разрешение представить проект закона.

Монтескью отнес проект в палату депутатов, которая тотчас отослала его на комиссию. Комиссия изучила закон и не проявила к нему благосклонности. Был в комиссии человек преклонного возраста, живой, остроумный, добросовестный, смелый и пользовавшийся блестящей литературной славой, то был Ренуар [5] . Он имел на комиссию большое влияние и предложил отвергнуть проект закона. Несколько членов комиссии, признав его правоту, но опасаясь нанести правительству слишком тяжкое поражение, предложили сделать то, что министерство должно было сделать само, то есть признать, что свобода прессы в принципе хартией гарантируется, но в силу обстоятельств принимается решение о временной ее приостановке. Ренуар не удовлетворился подобной уступкой, настоял на своем предложении, добился полного непринятия закона перевесом в один голос и был назначен докладчиком по этому решению. Меньшинство, в свою очередь, предложило принять закон с тремя следующими поправками: 1) для освобождения от предварительной проверки достаточно, чтобы сочинение имело объем в 20, а не в 30 листов; 2) цензура будет существовать только до конца 1816 года; 3) мнения членов обеих палат не подлежат цензуре.