— Это письмо президенту, о котором говорил великий Альберт, — сказал он ей, когда они уже возвращались в Нью-Йорк, — ты думаешь, можно было бы глянуть на его копию?

— Его еще нет.

— Когда будет. Я понял из слов Эйнштейна, что это вопрос дней.

— Что — это для тебя так важно?

— Это может быть важно для всех и каждого.

Сергей помолчал, сосредоточенно глядя на хайвей сквозь лобовое стекло.

— Я мало-мальски разбираюсь в физике, — он сказал это серьезно, но тут же рассмеялся, — на рабфаковском экзамене при помощи шпаргалок «отлично» получил.

— Глубокие знания! — фыркнула Элис.

— Не надо быть академиком, чтобы понять — речь идет о непостижимо гигантском шаге вперед в создании мощнейшего оружия.

Сергей бросил на нее пытливый взгляд — внимательно ли она его слушает, продолжал:

— Я знаю — немецкие ученые работают в этой области. Лизе Майтнер и Отто Ган, Фритц Страссман и Отто Фриш. В Германии несколько солидных лабораторий трудятся во имя действительного утверждения третьего рейха. Если они создадут такое оружие первые…

— Я постараюсь достать копию письма, — сказала Элис и закурила. — Глория работает в администрации института. Через ее руки проходит вся корреспонденция…

Через неделю копия письма Эйнштейна Рузвельту, датированного вторым августа 1939 года, была у Сергея. А еще через день Аслан Ходжаев положил расшифрованную телеграмму из Вашингтона на стол Сталина. Генсек сначала бегло пробежал текст письма. Неторопливо набил трубку, закурил, взял листок в руки, заходил с ним по кабинету, изредка попыхивая сладким ароматом «Герцеговины Флор». Ходжаев, хорошо зная привычки вождя, понял, что документ заинтересовал его не на шутку. Сталин вызвал Поскребышева, велел ему связаться по телефону с Курчатовым.

— Игорь Васильевич на проводе, товарищ Сталин.

Сталин не спеша сел за рабочий стол, положил перед собой текст письма, взял трубку.

— Товарищ Курчатов, здравствуйте. Скажите, как работает ваш циклотрон? Хорошо работает? Над чем вы сейчас трудитесь? У меня есть время, чтобы вас выслушать. Говорите подробно. Так. Так. Так. Объясните простым языком, что это значит, вы же знаете — я не физик. Так. Так. Вот теперь понятно. Дальше. Спонтанное деление ядер урана? А что это даст? Я имею в виду совсем другое. Конкретно вот что — Альберт Эйнштейн утверждает, что возможно создание атомной бомбы. Что? Вы тоже так думаете? Хорошо. Прошу вас, Игорь Васильевич, подготовить по этому вопросу исчерпывающее сообщение, с которым вы выступите на заседании Политбюро. Сколько вам потребуется времени? Согласен, через неделю.

Он положил трубку, вновь заходил вокруг конференц-стола.

— Я рад, что насчет этого Сергея мы с тобой не ошиблись. Действительно орел и действительно высоко летает. Орден Ленина заслужил. Давай представление.

— Хорошо. Есть еще один орел, которого я очень хотел бы заполучить.

— Кто такой?

— Рамзай. Резидент Лаврентия в Токио.

— Ты хочешь совсем раздеть Лаврентия. Ладно, если этот Рамзай появится в Москве, представь его мне.

— Боюсь, это будет не скоро.

— Торопиться не будем…

***

С Энрико Ферми Сергея познакомил Рэдьярд Клифф, замдекана Учительского колледжа Колумбийского университета. Веселый, компанейский, Клифф легко сходился с людьми. С Сергеем они подружились прямо с первого взгляда, на торжественном открытии советской школы: «Рэдьярд — Сергей, Сергей — Рэдьярд!»

— Ты, конечно, играешь в теннис? — спросил академик журналиста, когда они через пару недель после знакомства встретились за субботним бранчем [5] в популярном среди научных плейбоев ресторанчике на Пятьдесят седьмой стрит.

— Почему «конечно»?

— Иностранные журналисты — и немцы, и англичане, и итальянцы — все играют в теннис. — Академик энергично пожал плечами, хотя лицо его оставалось спокойным.

— Джентльменское украшение профессии, — меланхолично сообщил Сергей. — Я играю, но средне.

— А я плохо, — вздохнул Рэдьярд. — Сегодня опять продул.

— Кому же, если это не секрет?

— Какой там секрет, — махнул рукой Рэдьярд. — Итальянец. Физик Ферми. Поехал в Стокгольм получать Нобелевскую премию за работы по свойствам нейтронов и прямиком оттуда в Нью-Йорк. Работает у нас в Колумбийке.

— А семья?

— Из-за семьи и эмигрировал. Жена еврейка, а законы Муссолини ввел антисемитские.

— А сам Ферми?

— Что — сам? А, нет, Энрико итальянец, католик. Член фашистской королевской академии. Правда, ни политикой, ни философией не интересуется нисколько, одержим своей физикой.

Оба еще раз прошлись вкруговую по шведским барам: мясному, рыбному, овоще-фруктовому. Официант открыл большую бутыль шампанского («Кстати, — хохотнул Рэдьярд, — итальянское!»), разлил по высоким бокалам.