Леониду новые приятели, дети улицы и неблагополучных семей, нравились своей раскованностью, бесшабашностью, лихим блатным налетом. Не то что пай-мальчики и девочки его круга, все эти образцово-показательные чистюли, добропорядочно-приторные цирлих-манирлих. Втягивала Леонида в свои дела банда — а это была самая настоящая банда со строжайшей дисциплиной и иерархией от шестерок до воров в законе — постепенно. Безобидная «чеканочка», азартная «расшибалочка», на которую уже нужно было тянуть из дома денежки (для начала совсем маленькие, сущая ерунда, копейки), выпивка (на это и требовались папины бутылки) и «перепихнин» с потрепанными шалавами. Шажок за шажком, шаг за шагом. Торопливость нужна лишь при ловле блох. Шампур, главарь банды, с первого же дня знал, кто отец Леонида. Думал, прикидывал. Наконец решил: более надежного щита для банды не найти. И вот по самому центру Киева прокатилась волна дерзких ограблений — правление промкооперации, универмаг, ювелирторг. Дело дошло даже до одной из квартир в доме правительства. Заместитель Успенского, с которым Никита учился на одном курсе рабфака и которого сам назначил на высокую должность в республиканский НКВД, во время очередного доклада о криминальной обстановке в столице сообщил, что, по их данным, у Леонида скверные друзья на Подоле. «Мы пока точно не знаем, что это за публика и кто там верховодит, но шпана подозрительная. Я знаю, как сейчас сложно с детьми. У меня тоже хлопчик подрастает. Только мы сами можем уберечь сыновей от кривой дорожки. Сами!» Никита в тот же вечер имел долгий разговор с Леонидом. Тот, по обыкновению своему набычившись, твердил одно: «Ребята хорошие, честные, отличники. Если хочешь, они приедут к нам, увидишь сам». — «Хорошо, завтра же!» — согласился Хрущев.

Приехали трое парней (отобрал и инструктировал — как себя вести, что говорить — сам Шампур) — развитые, улыбчивые, опрятно одетые. «Хорошие ребята, — уже лежа в постели, успокоенно заметил Никита, оторвавшись от газеты. — Кругом такой психоз, что начальники наших органов даже в детях видят врагов и бандитов». — «А ты уверен, что Леонид нас не дурачит?» — «Это как?» — «А очень просто. Не тех привел, кого опасаться следует». — «Э-э-э, — махнул он газетой. — И ты туда же!» Правда, исчезновение трех бутылок заставило Никиту насторожиться всерьез. Но командировки по республике, поездки в Москву следовали непрерывной чередой, и видел он Леньку редко, слишком редко. Гром грянул нежданно-негаданно. Едва Хрущев закончил выступление на пленуме Днепропетровского обкома партии, как его вызвал из президиума за кулисы сцены Театра драмы начальник областного НКВД.

— Только что звонил товарищ Успенский, Никита Сергеевич.

— Что стряслось?

— Минувшей ночью арестован ваш сын Леонид.

— Как арестован, за что?

— Участие в грабеже с убийством.

Не дожидаясь завершения работы пленума, Хрущев выехал в Киев. Воистину: маленькие детки — маленькие бедки, большие детки — большие бедки. Банда Шампура вечером, перед самым закрытием, совершила вооруженное нападение на центральную сберкассу Киева. По сигналу тревоги прибыл усиленный наряд милиции. Леонид стрелял и ранил командира наряда. Не заезжая ни в ЦК, ни домой, Хрущев направился в Наркомат внутренних дел. Успенский встретил его со злорадным огоньком в глазах.

— Где Леонид? — спросил Никита.

— Семь бандитов, в том числе и ваш сын, находятся в КПЗ.

— Вы, конечно, донесли в Москву?

— О происшествиях подобного рода я обязан сообщать в союзный НКВД незамедлительно.

— Что же теперь будет? Biн же ще дитина нерозумняя.

— Цея нерозумняя дитина майже вбила зувсiм розумнюю людину. Вы спрашиваете, что теперь будет? Боюсь, Никита Сергеевич, будет суд. Я рад бы помочь, но вы же понимаете — не могу.

Хрущев тяжелым взглядом молча изучал лицо наркома.

«Какая сволочь! — думал он. — Чужое горе тебе доставляет удовольствие. Крыса, злобная крыса. И как это я раньше не увидел, что ты похож на крысу».

— Я вас ни о чем и не прошу, — наконец бросил Хрущев.

Вскоре уже в своем цековском кабинете он сидел и смотрел на аппарат ВЧ. «Да, только Он, Он один может спасти моего непутевого Леньку. Давай, Никита, звони, умоляй, падай в ноги. Он добрый, Он все понимает, у него самого два сына. Судьба Леньки в Его руках. Отец, Хозяин, Вождь, спаси моего Леньку! Всю жизнь верным рабом буду. Всю жизнь…»

Но дозвониться до вождя не получалось — Поскребышев сообщал: «Товарищ Сталин принимает военное руководство… Товарищ Сталин на приеме в честь немецкой делегации… Товарищ Сталин выступает перед стахановцами…» И Никита решил в тот же вечер ехать в Москву и во время аудиенции выпрашивать спасительную милость. На сорок минут начальник Киевской железной дороги задержал отправление скорого поезда, чтобы на него успел первый секретарь КП(б)У. Во время встречи Никита понял, что Вождь полностью владеет информацией о «киевских художествах» Леньки. Через день, когда Хрущев уже вернулся в Киев, Сталин сообщил, что Политбюро Леньку простило, и посоветовал срочно определить на военную службу. Встретившись на следующий день на заседании УЦИК с Григорием Ивановичем Петровским, Хрущев поделился с ним своей радостью — сын добровольно идет служить в РККА. Григорий Иванович внимательно посмотрел своими умными, добрыми глазами на счастливого Никиту, пожал ему руку, поздравил. Он, разумеется, был в курсе дела и подумал: «Конечно, лучше в армию, чем в тюрьму. А вот мой сын, тезка хрущевскому, Леонид, наоборот, из армии угодил в тюрьму». Сын Григория Ивановича командовал Московской пролетарской дивизией и, как и тысячи других военных, был брошен в застенки НКВД. Зять Петровского, муж его дочери, заместитель председателя Совнаркома и председатель Госплана Украины Юрий Коцюбинский тоже был арестован и расстрелян. Все это произошло накануне шестидесятилетия человека, именем которого в 1926 году был назван бывший Екатеринослав — Днепропетровск! Никита, теряясь в догадках, как отметить юбилей самого именитого партийца Украины, спросил об этом Сталина. «60 лет? Устройте в его честь обед у себя, — посоветовал вождь. — Пригласите жену и членов его семьи, а больше никого». Никита в точности выполнил монаршую рекомендацию. Тогда он еще не знал, что большая политика — это всегда и большая ложь, и большая грязь. Не знал, но уже начинал догадываться. Хотя бы по таким делам, как тот обед в честь Петровского. Печальное было зрелище: легендарный коммунист, один из главных зодчих Советской Украины вместо радости был погружен в тяжкие думы. О сыне. О зяте. О том, что творится в стране.

— Желаю вам счастья, Григорий Иванович, — сказал Хрущев. — Здоровья. От товарища Сталина и от себя.

«Знаю, не верите вы мне, — думал Петровский. — И ты, и Сталин. И правильно делаете. Многое, ох многое мне сегодня не нравится. Не только из-за сына и зятя. Хотя то, что сотворили с ними, энтузиазма не прибавляет. Просто мало похоже то, что есть, на то, что мы видели сквозь решетки царских тюрем. Больше скажу — совсем не похоже. В чем же дело? В различном понимании марксизма? Или в разных подходах к тезису «Власть — народу»? Или в интерпретации понятия «демократия», в практической реализации лозунга «Свобода, равенство и братство»? Этот не по годам лысеющий функционер слепо следует всем директивам Кобы. Но Коба не Бог. В лучшем случае апостол, один из многих. Как точно он охарактеризован в завещании Ильича. Там, правда, досталось всем сестрам по серьгам… А может быть, я просто старею… Старею раньше времени…»

Петровский держал в поле зрения всех сколько-нибудь способных молодых политиков, экономистов, гуманитариев, по-отечески наставлял, помогал, подбадривал. За Никитой Хрущевым наблюдал много лет, с тех пор как белобрысый крепыш стал секретарствовать в райкоме Донбасса. «Слов нет, энергичный, цепкий хлопец. Пробивной, как таран. А перед начальством стелется, як покiрливий невiльник, на кожний злочин готовий. От этого жука [4] мы все еще гiркой журбы наковтаемся». Проглотив поздравительный тост, наполовину разбавленный невидимыми горькими слезами, и едва закусив щедрыми яствами из закрытого цековского распределителя, Григорий Иванович наспех откланялся и, сгорбившись, побрел с женой по запорошенной снегом улочке на свою дачу, которая в пяти минутах ходьбы от хрущевской. С облегчением вздохнули хозяева — больше можно не держать дежурных улыбок, не высказывать притворно-приторных сочувствий.