— Вчера — помнишь, я торопилась после уроков на встречу якобы с подружкой, приехавшей из Клермона. На самом деле меня опять вызвали агенты ФБР. Ты слушаешь?

Иван кивнул, судорожно проглотив слюну.

— «Через две недели ваш возлюбленный возвращается в Москву. И вы больше никогда его не увидите, — заявили они мне. — Вы не слушали нас раньше, послушайте на этот раз, если вы хотите спасти свою любовь. Уговорите его остаться здесь с вами. Достойную работу и безопасность и ему, и вам мы гарантируем».

— А моей семье они это гарантируют? — вырвалось у Ивана против его воли.

Заломив руки, Сильвия надсадно зарыдала и рухнула на постель лицом вниз.

«Два с лишним года, — думал Иван, продолжая держать в руках стакан с виски и глядя на вздрагивавшие плечи и голову Сильвии. — Целая жизнь. Два с лишним года — словно мгновение. Жизнь — мгновение! Чем, чем я могу ее утешить? Что обещать? Она отдала всю себя, всю без остатка. Думаю, надеюсь, она была счастлива. Во всяком случае, она об этом не раз говорила. А я? Я был счастлив? Был, наверное. Но подсознательно, где-то там, далеко-далеко в извилинах пряталась никогда напрочь не исчезавшая мысль — все хорошо, все замечательно потому, что в тридевятом царстве, тридесятом государстве меня любят и ждут жена и сын. А Сильвия? Нет, она не просто скрашивала мое вынужденное одиночество. Она не была для меня девочкой на час, на день, месяц, год — временной период не существен. Если она уйдет из моей жизни — часть меня умрет. Какой же выход? Есть ли он? И если есть — кто, кто может его подсказать?… На Сильвию пытались давить — и не раз. И она не поддалась. Мне американцы тоже делали намеки, что я рискую, флиртуя с иностранкой. Но так и не пустили в ход угрозу доноса, надеялись до последнего на Сильвию. Невозвращенец, да еще такой, как я — воспитатель, учитель, наставник, — видимо, игра, с точки зрения ФБР, явно стоила свеч… Сильвия, любимая, мне так хорошо, так светло с тобой. Физическая близость, конечно, великолепная вещь. Но она ничто, абсолютное ничто без близости духовной…

Однажды Сильвия удивила Ивана вопросом:

— Что ты думаешь о Ницше?

— О Фридрихе Ницше? — Он посмотрел на нее, пытаясь понять, что скрывается за столь неожиданным ходом ее мысли. — Автор расистской теории об арийском сверхчеловеке-боге. Идеал — белокурая бестия. Обожатель мрачно-воинственного Вагнера.

— Я прослушала в Сорбонне курс современной философии, — с гримаской недовольства произнесла Сильвия. — Все, что ты сейчас сказал — результат хитрой редактуры работ философа, извращения его идей, ловкой подтасовки фактов его жизни в нацистской пропаганде колченогого Геббельса. Да еще сестра Фридриха Ницше Элизабет, расистка, каких свет не видывал, постаралась в том же духе.

Иван вовсе не был настроен на серьезный разговор. Не знал он и о курсе философии, прослушанном Сильвией в одном из парижских университетов, носящих и поныне имя духовника Людовика IX, потому и ответил набором ходульных клише. Еще в Москве он составил список авторов, с которыми хотел познакомиться не по рецензиям, писанным по рецептам Старой площади, а по оригиналам (или их качественным переводам). В разделе философов в этом списке Ницше был третьим — после Николая Бердяева (христианская эсхатология) и Владимира Соловьева (мировая душа). Сквозь книги великого немца «Рождение трагедии из духа музыки», «Так говорил Заратустра» и «Воля к власти» Иван продирался с величайшим трудом. Жажда познать смысл неизменно наталкивалась на недостаточное знание языка. Однако его было довольно для понимания, пусть не во всех деталях, грандиозности гения Ницше.

— Хорошо. — Иван поудобнее расположился на диване двухместного купе, Сильвия сидела напротив него и смотрела в окно. Комфортабельный поезд уносил их на запад по просторам Вайоминга к Йеллоустонскому национальному парку. — Хорошо, согласен — и про Геббельса, и про Элизабет верно ты все заметила. На самом деле я думаю, что Ницше — один из крупнейших, да, наверное, крупнейший философ двадцатого века. Двадцатого — ведь его последние работы были опубликованы, по-моему, в девятьсот первом году. И хотя заключительные двенадцать лет жизни его разум был помрачен, он сумел оставить человечеству бесценное интеллектуальное наследство.

— Ты имеешь в виду «Философию жизни»?

— Разумеется. Конфликт между двумя основополагающими человеческими тенденциями, отраженными в противоборстве древнегреческих богов — бога солнца Аполлона и бога вина Диониса.

— Ясность и порядок, с одной стороны, и хмельной хаос — с другой! — Смеясь, Сильвия хлопнула ладошками по столику, и бутылки с минеральной водой звонко стукнулись друг о дружку. — Кто из нас с тобой «дионисиец», а кто — «аполлонянин»?

— По-моему, — тоже смеясь, ответил Иван, — и в тебе, и во мне присутствуют оба эти божественные начала.

— Какой ты хитренький! А у кого чего больше?

— А вот сейчас мы это и выясним! — Иван налил в стаканы белое калифорнийское, пересел к Сильвии, обнял ее.

— Ты знаешь, сколько я ни смотрел работ современных философов — Людвига Клагеса, Вильгельма Дильтея, Георга Зиммеля, Лео Фробениуса, Освальда Шпенглера, да, даже Шпенглера (его «Закат Европы» я читал еще дома, эта работа была переведена на русский и издана в двадцать третьем году), — все они в большей или меньшей мере испытали влияние Ницше.

— Что я у него совершенно не приемлю. — Сильвия нахмурилась, в мгновение стала старше, строже, — так это его нападки на религию. Особенно оскорбительным для меня… — она замялась, но тут же продолжила, — как для любого искренне верующего человека, представляется его «Антихрист».

Впервые Сильвия заговорила о вере, и в знак благодарности за такое доверие в самом сокровенном Иван молча пожал ее ладонь.

— Лично меня интересует в Ницше все, что имеет хоть какое-то отношение к педагогике, воспитанию.