Я шмыгаю носом, вытираю рукавом слезы, но ближе не подхожу. Савельевы и правда, кажутся неплохими, даже милыми. Но мне не нужен никто, кроме моих настоящих родителей. И я понимаю, что спокойную Марию я никогда не назову мамой, а тихого и доброго Ивана Савельева — папой.

Мы перебрасываемся парой ничего не значащих фраз, и семейная пара уходит, оставляя меня один на один с директором. Ее суровый взгляд не сулит ничего хорошего; я сильнее вжимаю голову в плечи и слушаю то, что она говорит:

— Давай сделаем так, — она тарабанит пальцами по столу и вытягивает накрашенные губы в трубочку. — Я отпущу тебя в выходные на прогулку с Савельевыми, и ты увидишь, что они очень и очень хорошие люди. Пообщаешься. Наверняка передумаешь. И давай начистоту, Лиза — мало кто захочет удочерить десятилетнюю девочку, поэтому прошу тебя — не глупи.

В тот же вечер я плачу, уткнувшись лицом в подушку и чувствую, как теплые руки Валюши гладят меня по спине. Она что-то приговаривает, обещает, что все будет хорошо. Мы будем дружить как и раньше, даже если меня возьмут в приемную семью. Один Тим сидит на кровати и первые полчаса задумчиво молчит.

— Соловьева, а почему бы тебе не устроить приемным родителям адский выходной?

Я поднимаю заплаканное лицо и озадаченно смотрю на друга. А что если он прав? Я могу все исправить и изменить хорошее отношение Савельевых к себе…

— Тим, ну ты даешь! Лиза не такая! Она не будет строить из себя исчадие ада ради того, чтобы отказаться от возможности вырасти в нормальной семье! — возмущается моя добрая Валюша, которая всегда верит, что хорошего во мне больше чем плохого.

— Нет, Валь, он прав! — довольно улыбаюсь и перестаю плакать. — Я сделаю так, чтобы примерная парочка отказалась от меня.

В воскресенье Савельевы приезжают к детскому дому на старом Вольво. Мария протягивает мне шоколадный киндер, Иван — помогает забраться на заднее сиденье автомобиля. От них веет уютом и теплом, но абсолютно чужим для меня и не нужным.

Мария Антоновна садится рядом со мной. Доброжелательно улыбается и говорит мужу, чтобы он ехал в детскую комнату развлечений. Спрашивает, люблю ли батуты и лабиринты, и я уверенно киваю головой.

Меньше всего мне хочется делать гадкие вещи людям, которые благоприятно ко мне настроены, но назад дороги нет. Когда мы оказываемся в переполненном перед Новым годом торговом центре, я начинаю свой «концерт». Веду себя нарочно громко и беспардонно. Капризничаю, словно маленькая, отвергаю все идеи, какие предлагает Мария Антоновна.

— А у вас свои дети не получаются что ли? — спрашиваю, когда мы стоим в очереди на кассу.

— Нет, не получаются, — мягко отвечает Мария несмотря на все мои капризы.

Я удивляюсь. Даже моя любимая мамочка вспылила бы — отвесила подзатыльник за хамское поведение, наказала бы, запретила мультики и сладкое, но Савельевы — кремень. Вполне терпеливо выдерживают мои нападки и истерики в общественном месте и везут домой, в простенькую трёхкомнатную хрущевку с симпатичным ремонтом и светлой мебелью.

Мне хочется плакать, потому что квартира один в один напоминает мне нашу, в которой мы жили до того момента, пока родителей не стало… Из кухни доносятся запахи еды, по квартире вальяжно ходит толстый кот… Я часто моргаю веками, чтобы не расплакаться на глазах у Савельевых. Беру себя в руки, выключаю сентиментальность, и брожу по комнатам, тыкая пальцами в понравившиеся вещи.

Иван Савельев проводит меня в маленькую комнатушку с большим окном, розовыми обоями и милым диваном с мягкой обивкой.

— Это будет твоя комната, Лиза. Если ты захочешь, конечно.

Мне хочется заткнуть уши и сказать ему, что своим поступком я убью память о родителях, я предам их… И при всем своем желании я не могу так поступить, поэтому недовольно хмыкаю и отвечаю, что в этой конуре пусть лучше держат свою кошку.

Савельевы отвозят меня назад в детский дом. Мы прощаемся на улице у входа. С неба падают крупные хлопья снега, поднимается прохладный ветер, который моментально морозит щеки и нос.

— Мы были рады познакомиться с тобой, Лиза, — говорит Мария Антоновна и садится в автомобиль.

Савельевы уезжают, и я понимаю, что в этот раз навсегда. В груди неприятно щемит, слезы душат, и я еще долго не решаюсь войти в детский дом, который украшен яркими гирляндами.

Даже не удивляюсь, когда спустся два дня Ирина Львовна взывает меня в свой кабинет.

— Ты опозорила не только себя, Соловьева! Ты опозорила всех воспитанников детского дома! Потому что как только я предложила этой паре подобрать другого ребенка, они отрицательно замотали головой и со слезами на глазах покинули здание. Можешь себе представить, что они подумали о нас, о тебе, о воспитателях? Что в детском доме всех детей так воспитывают как тебя!