Не успел Фред додумать эту мысль до конца и полностью насладиться своим так тяжело ему доставшимся смиренным спокойствием, как вторая сторона его души вступила в диалог и заставила сердце Фреда сжаться от жалости к себе самому, потребовала, чтобы он пожелал избавиться от этого холодного (и вовсе не спокойного) одиночества, скинуть со своих плеч эту гордую ношу. Человек склонен к неуверенности и сомнениям, и Фред, будучи человеком, поддался навязанной рассудком жалости. Его потянуло к людям, захотелось увидеть хоть одно приветливое человеческое лицо. Сердце забилось сильнее, в горле противно засел ком, нос и глаза защипало. К сожалению, его эмоции часто оказывались сильнее рассудка, и в последнее время он стал чаще им потворствовать. Во всем наверняка были виноваты нервы, и Фред ненавидел себя в такие минуты. Ему, словно маленькому ребенку, захотелось уткнуться в чье-нибудь плечо и разрыдаться. И оттого, что некому было поддержать его в его слабости, он почувствовал себя еще слабее и еще больше испугался своего одиночества. Еще немного, и Фред будет плакать, а потом начнет думать о смерти, а потом с ним случится нервический припадок, после которого он несколько дней (и это в лучшем случае) будет находиться в глубокой депрессии. В моменты этого иступленного нервного напряжения Фред боялся оставаться один. Испугавшись приступа, он вскочил с места и как был, в домашнем растянутом свитере и джинсах, кинулся в прихожую надевать зимнее пальто и ботинки.

В каком-то чаду он выскочил на улицу, застегивая на ходу пуговицы и неловко наматывая на шею шарф. Лишь когда свежий воздух немного охладил его и окутал своей ледяной медлительностью, Фред сбавил шаг и стал оглядываться по сторонам. Он был в трех кварталах от своего дома. Морозный воздух щипал его за нос и щеки, отчего ему сделалось радостно и спокойно, как радостно и спокойно было детям в тех книгах, которые он читал, когда сам был маленьким мальчиком. Это новое радостное спокойствие дало ему возможность хоть недолго, но передохнуть от недавних разрушающих ощущений.

Фред еще раз внимательнее посмотрел на окружавшие его дома и распластанные между ними дорожные полотна, чтобы выбрать, куда идти дальше. Отчаянье отступило, и теперь уже не хотелось бесцельно слоняться по промозглым улицам, ему захотелось выбрать маршрут, придумать цель своему внезапному путешествию. Центральная улица, он пойдет на Центральную улицу! Она представлялась Фреду многолюдной, живой, кипящей и пусть такой же суетливой, как и весь так утомивший его своей суетой Город, но сейчас эта суета казалась Фреду спасительной: она согревала, давала людям возможность укрыться от проблем, давала надежду на то, что вслед за плохими временами, временами сонной душевной оледенелости, наступят времена радости, движения, жизни.

Выйти на Центральную улицу оказалось непросто: морозная поземка старательно скрывала от глаз дорогу, заслоняла собой дома, делая их слишком похожими друг на друга. Фреду было сложно ориентироваться в этой угрюмой пустыне: он вплотную подходил то к одному дому, то к другому, стараясь разглядеть названия улиц. Наконец он понял, куда ему идти, и, плотнее закутавшись в пальто, почти побежал в выбранном направлении.

Тучи сгущались; приближающиеся сумерки усилили созданную тучами темноту, придали ей какой-то мистический оттенок. «Быстрее, быстрее к людям!» – звенело в голове Фреда. Он опять почти бежал.

Вот она, Центральная улица, главная магистраль городской жизни, вот они, люди! Множество людей, и все двигаются, живут. Но что-то не так. В свете неестественно желтых фонарей, с усилием проталкивающих свой свет сквозь плотную морозную завесу, все эти люди, вся эта толпа казалась бесцветной и безжизненной. Лиц нельзя было разглядеть, и все находившиеся на Центральной улице люди, все бегущие по ней, сливались в один серый поток липкого текучего вещества. Было что-то устрашающее в этой картине.

Отстранившись от толпы, Фред почти прижался спиной к окну какого-то кафе и, с трудом повернув голову, заглянул в окно в надежде хоть там, в помещении, освещенном теплым светом небольших светильников, увидеть живых людей, увидеть их цветные свитера и довольные улыбки.

Рядом с окном, к которому прислонился Фред, стоял столик, парень и девушка что-то сосредоточенно жевали. Они заметили непрошеного гостя и несколько раз одновременно зло на него глянули, а парень даже надменно махнул рукой в его сторону. Пришлось отойти от окна.

Стемнело, пешеходы стали еще зловещее. Наблюдая за толпой, Фред не сразу обратил внимание на то, что среди этого движущегося потока не видно стоящих на месте людей, обычных для Центральной улицы: художники сегодня не вынесли на середину широкой пешеходной части свои полотна, карикатурщики не устроили свой обычный зазывной галдеж, йог, которого никогда не пугала минусовая температура, не перегородил проход своим полинявшим ковриком. И только кое-где, укутанные с ног до головы в древние бесформенные тулупы, вязаные шали и чудом уцелевшие в схватке с цивилизацией валенки, переминаются с ноги на ногу старушки, охраняя почти пустые лотки с книгами, соломенными домовыми и смешными глиняными котами.

Вдруг в толпе мелькнуло что-то яркое. Фред автоматически повернул голову в сторону яркого пятна, напряженно вглядываясь в него, стараясь понять, откуда оно взялось. Незаметно для себя он сдвинулся с места и сделал несколько шагов в сторону уже почти пропавшего в толпе пятна. Пятно принадлежало человеческому силуэту, почти наверняка женскому. Шляпка? Шарф? Но пятно колыхалось, раскачивалось из стороны в сторону. Фред сделал еще шаг, потом еще. Наконец он смог увидеть, что ярким пятном были волосы – длинные, рыжие, не помещавшиеся под головной убор (черную вязаную беретку). При солнечном свете волосы наверняка живо переливались золотом, но теперь, затененные завистливой морозной пеленой, они казались красными и зловещими.