Видно, и впрямь нехороша… Я раз набралась смелости и у Нера спросила, страшная я или не очень. А он почесал за ухом и ответил: "Да нормальная. По мне так все вы, люди, на одно лицо." Вот что этот остроухий понимает? Я ж рыжая! Хотя, если подумать… Мара ведь тоже не зря Светлой прозывается. У неё вообще и волос, как лунный свет, и глаза цвета неба в сушь, а говорят, красива. Или, может, это от того, что она — этла?

А меня с вечёрок домой стал провожать Бран. Мы прощались всегда за околицей, так, чтоб с крыльца не было видно. Люди смешные: думают, раз они сами этла не видят, то и он их не видит. Я-то знаю, что это совсем не так. Сколько раз Брану говорила: — Не надо меня провожать. Что я, в родном уделе со стёжки собьюсь? Не маленькая, вроде. А он улыбнётся мне так по-хорошему и ответит: — А я, может, прогуляться желаю. Или вдруг пряник из-за пазухи вытащит и мне даёт. — Ешь, — говорит, — для тебя припрятал. Так и идём себе: я пряник жую, а Бран на меня поглядывает и посмеивается.

Я в ту пору думала: может, этл мой и не хочет вовсе, чтоб за мною хуторские парни ходили, для себя бережёт? Уж больно он стал беспокоен с тех пор, как начал меня одну к людям пускать. Странный какой-то сделался: то в лес убежит, то обратно примчится и вокруг дома круги нарезает, думает что-то сам с собой, прислушивается… Весь двор затоптал, зарастил крапивищей выше глаз. Я ему сколько раз на то пеняла, всё без толку. Зато начал вдруг цветы под нашими ёлками растить, и всё какие-то диковинные, таких в наших местах никогда не видали. И берёзку зачем-то у околицы посадил. Ночью, бывало, проснусь — а его рядом нет: снял тихонечко гусли со стены, ушёл под свою берёзку и там играет на них так сладко и жалостно, что душа и поёт, и плакать хочет. А я лежу, слушаю, и глупое моё сердце всё это на на свой счёт принимает…

Так бы и тешила себя пустыми мечтами, если б не Бран. Дело было посреди травостава, накануне Маэлевой ночи. Шли мы как-то с покоса большой ватагой: и девчата, и парни с окрестных хуторов. Поём, веселимся, а ночь стоит дивная, точно в сказке: ясно, лунно, тепло, как днём. Бран вдруг обнял меня за плечи и шепнул в ухо:

— Идём, Ёлка, я тебе что хорошее покажу.

Мы тихонечко ото всех поотстали, свернули на малую стёжку, и никто не заметил, только Бранова собака Журка за нами увязалась. Идём через лес — места кругом, вроде, знакомые, но всё так радостно и красиво, словно в лесу свадьба, и каждый кустик, каждая травка в цвету. Мы вышли кружным путём к берегу мелкого лесного озера, из которого вытекает Светлая Марь. Бран вывел меня из кустов на чистец и сказал:

— Смотри, Ёлка, какая краса… Это лотосы. Старые люди говорят, они цветут только накануне Маэлевой ночи, и кто их в полном цвету увидит, тому благие боги всю правду о его жизни покажут. Я глянула вниз — и глазам своим не поверила: мелководье заросло крупными кожистыми листьями, а над ними поднимались стебли в человечий рост, и на каждом распустился дивный цветок, большой, в две ладони, и прекрасный, как лицо Лунной Девы. Лепесточки розовые, а в глубине словно лунный свет затаился. И запах нежный такой… А среди всей этой благодати стояли двое, обнявшись, приникли друг к другу губами, и сами красивые, как цветы. Мой Ист и Светлая Мара. Бран-то их не видел, а мои глаза лесным колдовством не отведёшь. Проклятый дар…

Вдруг Журка подскочила к Брану и давай к нему и ластиться по всякому, и играть, и в лицо лезть лизаться. А он стал её гладить, бока чесать и ласково так приговаривать: "Ах ты Журка, красотка моя, хорошая девочка…"

Тут у меня точно пелена с глаз слетела. Мара. Вот кому Ист в ночи на гуслях играл. И цветы — для неё. И по двору метался — всё ждал, когда же она к себе позовёт. А я… Меня он взял малым дитём, как охотник берёт на двор щеночка. Даже хуже, из жалости ведь приютил, меня тайком подбросили к нему на порог. Но пожалел. И кормил, и воспитывал, как умел, и любит по-своему. Любит же охотник свою собаку? Или только ради пользы держит? А те ленты, что мне Ист в косы плёл, да его поцелуи — это ж он на меня приворожки накладывал. И ведь сделал дело, присушил ко мне хорошего человека. Следил, поди, за нами с крылечка, радовался, что всё так ладно получилось. А вот не ладно! Как мне после этого Брану в глаза смотреть? Получается, я и не знала, и не хотела, а его обманула. Чарами обморочила. Как есть — ведьма, ракшаска. Вот оно какое, этлово колдовство. Все мы, люди, для них, как козы для пастуха!

Вернулась я в ту ночь на Еловую горку сама не своя. И дом наш, и ёлки у околицы — всё мне показалось чужим, недобрым, пропахшим Марой. С тяжёлым сердцем я пошла на двор. Сперва голыми руками рвала крапиву, мяла её, прося у травы прощения, и плела венок. Хороший получился, большой. Я сквозь него пролезла, а потом отнесла к очажку и спалила на чистом огне, чтоб все наваждения и чары, снятые с меня крапивой, сгорели вместе с ним. И свою соломенную птичку тоже сожгла. А после сняла с себя все одёжки, надела их, как говорила бабушка Векша — наизнанку да задом наперед, прихватила с лавки своё веретено и пошла себе прочь с Еловой горки, в лес, куда глаза глядят.

На травостав и сушь я приютилась у Майви. Ист пару раз к нам заходил, всё меня обратно домой звал. Ещё бы, Мара-то, поди, пирогов не напечёт. Только зря старался, я его и слушать тогда не желала. Так и жила на острове, пока над рекой не запахло хлябью.

Настала мне пора искать убежище понадёжнее камышового шалаша. Недалеко от Старой гати было тогда одно местечко, где охотники ночевали в сезон: вихрова заимка, маленький домик, построенный прямо в ветвях старой ивы. В хлябь он обычно пустовал, и я решила, что славно пережду там непогоду, не боясь ни зверя, ни недоброго человека. Вот ведь странное дело: старый Вихор давно помер, а заимка всё звалась его именем, и охотники как один считали, что место там доброе, приносящее удачу. Уж и не знаю, то ли мне той удачи не перепало, то ли могло быть и хуже…

Когда я пришла на заимку, там было пусто и чисто. Ни пыли, ни паутины, ни мышиных следов, точно кто недавно прибирался. Только на лавке в углу валялась мужская рубаха. Хорошая, тонкого полотна и не лесной работы, но с дырой на локте. Я её заштопала и прибрала в сундук. Подумала, объявится хозяин — отдам, а нет — пусть лежит, есть-то не просит.

Зажила я потихонечку своим порядком. Днём вылезала из дому, ходила к реке проверить сети, накопать корешков рогоза, а по темноте усаживалась с веретеном на лавку, пряла крапиву да позёвывала. В начале хляби ко мне ещё порой рыбаки заворачивали. Пересмеивались со мной: мол, мы тебе гостинчиков, а ты нам рыбки подгони. Ну, я и делала. Что мне, жалко что ли? Но если вдруг уж совсем не получалось подманить им рыбу, так сразу и говорила, что добра не будет. Мужички и за то благодарили, оставляли мне кто хлебца, кто сыра, и никогда ничем не обижали. А потом как зарядили дожди, так и вовсе никого не стало. Сидела совсем одна, впору волком выть. Днём ещё ничего, а как ночь — лезли всякие мысли в голову: хоть бы кто заглянул на огонёк. И вот — накликала.