Дело было в самую темень и непогоду. За стеной выл ветер, лило, как из ведра, а я сидела себе, веретено покручивала. Вдруг слышу — словно кто задвижку на двери толкнул. Задвижечка там была что надо, пренадёжная, снаружи ни за что не отворить. А тут сама собой в сторону поехала. Вижу, принесло ко мне кого-то непростого. Я тогда светец погасила, а сама взяла кочергу и встала сбоку у входа. Дай, думаю, погляжу, кто это тут такой умный выискался, силой дверь открывает. На этла не похоже, а ракшасы в такую пору обычно по Торму не шастают. Дверь потихоньку отворилась. Вижу, на пороге, вроде, человек. Скинул плащ, под ним чёрная куртка, как у княжьих лучников. Только лук у этого парня был не нашенский, короткий и с костяными накладками на плечах. И сам парень не нашенский: волос, как старая солома, и глаза белозорые, рыбьи. А хуже всего то, что он и в темноте меня вмиг увидел. Я даже замахнуться не успела, как он подлетел и — хвать меня одной рукой за косу, другой за кочергу! Сам худенький и невысокий, а силищи… Вот тут я струхнула не на шутку. А он дернул меня за волосы и сказал тихонечко, но так, что у меня аж мурашки по спине побежали:

— Брось кочергу, стерва. Башку откручу.

И я как-то сразу поверила: эдакий открутит. Он кочергу у меня отобрал, потом сделал что-то, и меня вдруг стиснуло, точно рыбу в сети: ни пойти, ни повернуться. Так я и осталась стоять у порога. А белобрысый этот щелкнул пальцами, и светец загорелся сам собой. Смотрю — стал бродить по дому, словно искал чего. Во все углы нос засунул, даже в печь заглянул. Потом покосился на меня и спросил:

— Где рубаха? Вот здесь лежала.

А я в ответ:

— Пусти, тогда отдам.

Он, вроде, нахмурился, но путы свои с меня убрал. Буркнул:

— Смотри, чтоб без глупостей.

Уж какие тут глупости… До меня дошло, что это он прежде на заимке жил, потому в доме было чисто, и дрова лежали. Кому ж понравится, что в его хозяйстве чужая тётка завелась, да ещё и кочергой машет? Рубаху отдала, конечно. Он в сторонку отошёл, я следом, стою и жду: что-то будет. А он как зыркнет на меня своими бесцветными глазищами:

— Кыш, дура, дай переодеться.

Ну, думаю, Ящер с тобой. Пошла пока в печной кут, у меня как раз уже горошница подоспела. Вожусь у шестка, а самой любопытно, чего он там. Глянула краем глаза за занавеску. Смотрю — действительно, свою рубаху стащил, а в штопаную лезет. И Маэлевы оченьки, тощий же, как старый ухокрыл! И вдруг мне припомнилось, где я раньше эту белёсую рожу видала. В Городце, на ярмарке! Он в тот круг на состязании лучников первую награду взял. Это был помориец Свит, замковый лекарь, патрульные его ещё за глаза Селёдкой прозывали. Про него народ всякое болтал: что и пьянь, и зараза каких мало, но все сходились на том, что ремесло он своё знает. Ну, я и подумала, что он в Торм ходит по лекарским делам: травы там подсобрать или ещё что… Вот с той самой ночи белозорый Свит и повадился ко мне ходить. Сперва нечасто, всё по ночам да как погода погаже. И всякий раз приносил что-нибудь годное в горшок положить. Я уж привыкла, на ночь запираться перестала. Как придёт — поест, обсушится, и снова в лес. Потом каждую ночь зачастил, видно, ему моя стряпня по вкусу пришлась. Даже отъелся чуток, хоть брюхо от спины отлипло. Надо сказать, что самобулькой от него за всё время ни разу и близко не пахло, я б такое вмиг учуяла. А всё же было с ним что-то не так. Рявкнуть вдруг мог за любую ерунду. Прикосновений не любил. Может, у него болело что? Ну не станет нормальный человек так всем телом вздрагивать лишь с того, что к нему прикоснулись или случайно рукавом задели. И в лицо себе толком заглянуть не давал, едва чуял мой взгляд — сразу всегда отворачивался. Зато я частенько замечала, что сам-то он меня тайком разглядывает, когда думает, что я не вижу. Говорили мы между собой мало, и даже петь я при нём стеснялась, почему-то думала, что ему вряд ли понравится. Так и жили молчком: я всё больше возилась по хозяйству, а он наблюдал за мной исподтишка. Потом перестал меня сторониться, тоже по дому копаться начал: ну там, дровишек наколоть, воды притащить, починить чего по мелочи… А я, вроде, и благодарна ему была, и в то же время его боялась. И зачем-то хотела ему понравиться. Привязал он меня к себе, уж и не знаю как.

Под конец хляби Свит вдруг как-то заявился ко мне днём, да ещё и целый мешок белой муки с собой приволок. И где только взял… А у меня как раз с суши запасец малиновой смоквы имелся. На радостях я затеяла пироги.

Тесто взошло хорошее, пышное. Засучила я рукава повыше, встала у стола со скалкой. Вдруг слышу — Свит подошёл сзади тихонечко и глядит мне через плечо. Я сперва подумала: чего это он? Никогда, вроде, близко так не подходил. Потом поняла — это ж он мои волосы нюхает! Ну, думаю, беда: и был-то парень с чудиной, а тут совсем с глузду съехал… А он вдруг обнял меня крепко и притиснул к себе.

— Пусти, — говорю, — Тесто опадёт…

Свит чуть тронул мне губами за ухом и ответил:

— Ну его. Ты сама лучше всякого пирога.

И давай меня целовать, и тискать, и гладить, и приговаривать:

— Какая ты сдобная, медовенькая… Так бы и съел тебя… Стань моей — не пожалеешь…

И почему я тогда связалась с этим сумасшедшим? Из любопытства, наверное. А ещё я просто устала быть одна. Решила: раз нет у меня суженого, то дай хоть так узнаю, есть ли что хорошее в плотской любви…

Ну и узнала… Да, не о таком я мечтала, обнимая Иста. Мне думалось, будет дивно и сладко, а на деле оказалось — неловко и даже чуть больно сперва. Позже притерпелась, но всё равно вздыхала с облегчением, когда Свит, угомонившись, засыпал. Только он и спал-то не как люди, всё ворочался, а иногда вдруг вздрагивал всем телом и начинал шептать что-то странное на чужом языке. Я его тогда жалела, обнимала, баюкала, как маленького, а сама всё думала: что же ты такого в жизни натворил, что даже во сне тебе покоя нет…

За тот круг, что мы прожили вместе, Свит сделался вовсе несносный: распоряжаться всем начал, во всё нос совать. И возражать ему не моги, вмиг вскидывался, как лесной пожар. Только и вздохнёшь спокойно, когда его дома нет. Вот тут уж я припомнила, как хорошо мне жилось одной. Горя ведь не знала, сама себе была хозяйка. А Свит — он часто бывал со мной и груб, и резок, и легко кидался обидными словами. Мог даже под горячую руку оплеух накатить, а у меня никогда духу не хватало дать отпор. И не трусиха, вроде, и силой Маэль не обделил, а вот словно столбун нападал. Ну как можно ударить того, с кем делишь и хлеб, и постель? Сколько раз давала себе твёрдый зарок не иметь с этим паршивцем ничего, а он вдруг становился тих и ласков, и обида моя таяла, как глина в воде.