Будничные дела и заботы поглощали девушку, как трясина, незаметно затягивающая все глубже и глубже. Уже три месяца у Анны случались те самые кровотечения, о которых женщины шушукаются, когда остаются одни. Она взрослела, отказывалась от прежних детских привычек и обзаводилась новыми, взрослыми. А по ночам Анну томили смутные желания и чувства, лишая ее сна и покоя.

Ей было тесно в Киеве. Она не ощущала его своим городом. Родина ее предков находилась за тридевять земель отсюда, а сама Анна родилась в Новгороде, где отец скрывался от своего брата Мстислава. Поняв, что ему за крепостными стенами не отсидеться, Ярослав со своей дружиной обосновался на берегах Славутича. Тут и росла Анна, когда ее не отсылали на лето то в Вышгород, то в Берестье, то еще куда-нибудь, где девочка не путалась под ногами у взрослых.

Отец, мать, да и братья с сестрами мало интересовались ею, а еще меньше занимались, так что грамоте ее учили другие люди – священники, переписчики, заморские дядья. Так и вышло, что писать и читать Анна умела на разных языках, и все они легко укладывались у нее в голове.

В ненастные дни она с утра до ночи сиживала в библиотеке Софийского собора, благоговейно листая страницы, разглядывая рисунки или просто гладя тисненые кожаные переплеты неподъемных томов. Больше всего нравилось ей читать летописи и повествования о дальних странствиях, но таких книг было мало, чаще под руку попадались священные писания и жития святых. Читая их, Анна переставала понимать смысл слов и целых предложений, начинала зевать и клевать носом. Главной темой таких книг была смерть, а разве это то, что способно увлечь молодую девушку? Она ведь сама была воплощением жизни, и жизнь окружала ее со всех сторон – яркая, сочная, густо пахнущая, разная на ощупь, вкус и цвет, заставляющая то удивляться, то радоваться, а то и печалиться, но все это было живым, меняющимся, неожиданным. Церковные песнопения и мутный свет лампадок в холодных храмах останавливали время и сужали мир до размеров гроба.

Анна не хотела в гроб. Выходя из храма, она первым делом смотрела вверх, ища взглядом высокое небо. Там решалось все, а не на амвонах и в притворах. Весь небольшой жизненный опыт Анны свидетельствовал об этом. Ей было двенадцать, когда к Киеву подступили печенеги и над городом летали тучи стрел, втыкаясь в срубы и деревья, откуда их тут же выдирали отроки и раздавали дружинникам, чтобы те пускали вражеские стрелы обратно. Степные кочевники с леденящим кровь визгом все кружили и кружили вокруг стен, пытаясь заскочить на крепостные валы и скатываясь оттуда уже мертвыми, оставляя своих мохнатых лошадок биться внизу в предсмертных корчах.

Только на смену каждому убитому врагу прибывал десяток новых. Орды и караваны стекались к Киеву с трех сторон, обступая его, подобно прибывающей мутной воде. Повсюду на горизонте высились столбы дыма, а поля и плавни разъедала гарь, наполняющая воздух запахом беды и тревоги. Редкие беженцы, которым удавалось пробраться в город незамеченными, рассказывали ужасы о зверствах печенегов.

Анне не удалось подбить сестер подняться на стену, чтобы принять посильное участие в обороне. Тогда она сделала это сама, прихватив охотничий лук одного из старших братьев. Она и по сей день помнила, как потряс ее вид близкого вражеского войска, мохнатых шатров, двухколесных телег и огромных горбатых коней, перетаскивавших метательные машины и бревенчатые заслоны, за которыми скрывались передовые отряды печенегов.

Стрелу она успела пустить только одну, после чего была узнана, схвачена и спущена вниз.

– Подведите ее сюда! – прогремел отцовский голос, перекрывший общий гул, стоявший на площади под стеной.

В мирные времена здесь устраивались ярмарки, скачки и вече, а теперь все было заполнено грозным воинством, ощетинившимся частоколом копий и стягов с архангелами-меченосцами. Дружинники расступились, и в конце образовавшегося прохода Анна увидела отца в сияющем шлеме с наконечником, прикрывающим нос и губы. Никогда еще, даже в раннем детстве, он не казался ей таким огромным и могучим, как в тот день, когда сидел на коне, весь закованный в железо, и манил ее железным пальцем. Анна не помнила, как подошла, но оказалась так близко, что ей пришлось задрать голову, чтобы взглянуть отцу в лицо.

– Я слушаю, батюшка, – произнесла она слабым голосом.

– Сейчас я тебе князь, а не батюшка! – прогремело сверху. – Детям, женщинам и старикам не след путаться под ногами у ратников. Если что-нибудь от вас понадобится, мы сами попросим. А до тех пор… – Ярослав наклонился к дочери. – До тех пор держитесь в стороне. Заруби это на своем носу.

Анна ощутила прикосновение железной перчатки, а потом конь переставил ноги, толкнул ее жарким крупом и поскакал к воротам, сильно ударяя копытами в землю. Тотчас остальные конники снялись с места, а потом и пешие дружинники повалили следом, громыхая щитами и лязгая оружием.

Площадь опустела, когда Ярослав вывел свое войско из ворот в чисто поле. Анна не видела самой сечи, только слышала ее ужасающий шум, в котором победоносные кличи и предсмертные вопли смешались в один сплошной, несмолкающий рев. Со всех сторон к стенам сбегались простые бабы, знатные боярыни, дряхлые старухи, простоволосые девки, и все в единодушном порыве карабкались наверх, чтобы хоть краешком глаза увидеть своих мужей, братьев, сыновей и суженых, увидеть, может быть, в последний раз.

Анна тоже смотрела, но не с крепостной стены, куда ей запретили соваться, а из самого высокого окошка терема. Когда она добралась туда, битва скатилась в низину и уже была не видна – только мертвецы, мертвецы, горы мертвецов на вытоптанной равнине. Гул сражения не умолкал, но звучал все дальше от города, а потом и вовсе затих. На закате поредевшее войско Ярослава вернулось, и вскоре начался победный пир, когда бочки с хмелем выкатывались прямо на площадь и каждый имел возможность поднять чарку за князя-победителя. Кому не стоялось и не сиделось на месте, шли за ворота добивать раненых и обирать мертвецов. Сотни факелов перемещались по черной равнине, на которой одни оплакивали погибших, а другие торжествовали победу над врагом. И в сознании Анны одно смешалось с другим, сделавшись единым неразрывным понятием: война.

Сейчас, много лет спустя, она обнаружила, что стоит на том же месте, где готовый к битве отец тронул ее боевой рукавицей. Он вернулся с победой, но не к Анне, а к своей дружине, свите, к своему народу. В первую очередь Ярослав был князем – и во вторую, и в десятую, и в тридесятую – и только потом отцом. Она это понимала, она к этому привыкла, но печаль от этого не делалась меньше.

Вздохнув, Анна побрела через двор к терему. Мохнатые собаки, развалившиеся на плитах, поднимали морды и моргали, не позволяя себе даже случайного гавканья. Рабы кололи дрова, носили воду, запрягали коней, смазывали колеса и выбивали вынесенные на проветривание ковры и перины. При виде Анны все они делали глуповато-радостные лица, как будто настал самый счастливый момент в их жизни.