Она тогда была вне себя. И они с матерью действительно больше ни разу о нем не заговаривали. Не потому ли ее мать предпочла не упоминать о том, что Эдди стал ее садовником? Она считалась с желаниями дочери…

Закрывая дверь, Эвелин вдруг поняла, что вся дрожит. Собственно говоря, ей даже пришлось присесть, потому что ноги ее не держали.

Возвращение в дом, где она родилась и выросла, неизменно вгоняло Эвелин в меланхолию и даже тоску. Но еще никогда эти чувства не были такими острыми. Каким-то образом ностальгия превратила ее в калеку. Эвелин часто спрашивала себя, уж не отсутствие ли детей стало тому причиной. Быть может, если бы она сосредоточилась на их детстве, это отвлекло бы ее от постоянных мыслей о своем собственном.

Этот дом не представлял собой ничего особенного – ни для кого, кроме Эвелин. Простая каменная постройка с крышей из красной черепицы и темно-синей входной дверью, окруженная причудливым пейзажем: холмистые поля, овцы, невысокие приливы и кафе-кондитерские. Перед домом была разбита лужайка, рядом – сад. Летом он искрился яркими цветами. От матери всегда пахло сливами, которые она собирала с дерева, растущего на заднем дворе, а потом варила из них варенье.

Вдали на горизонте виднелись острова архипелага Фарн, похожие на спящих горбатых китов. Стоило подуть ветру, и над Чевиот-Хиллз разносилась заунывная песнь; это было похоже на хор призраков.

– Что это за странные звуки? – спрашивали туристы, и Лорна, лучшая подруга Эвелин, принималась пичкать их всевозможными страшилками, а Эвелин изо всех сил старалась не рассмеяться.

Летом на Святой остров приезжали толпы туристов: одни, побывав в замке и монастыре, уезжали тем же вечером, еще до высокого прилива, а другие оставались, привлеченные скорее географией острова, нежели его историей – сама мысль о том, что можно жить в месте, которое дважды в сутки оказывается отрезанным от материка, казалась им забавной. Каждое лето кто-нибудь обязательно забывал заглянуть в таблицу приливов, и Эвелин только посмеивалась, глядя на брошенные полузатопленные автомобили. Так продолжалось до тех пор, пока она не повзрослела и уединение не начало казаться ей душной обложкой, а не рыцарским романом из тех, что сочиняли сестры-девственницы из Йоркшира, умершие молодыми [2] . Оглядываясь назад, Эвелин понимала, что то была неизбежная стадия взросления, но в те времена бегство казалось ей единственной возможностью жить дальше.

Она встала и опустила жалюзи на кухне, чтобы Эдди не смог заглянуть внутрь. Эдди. В ее саду. Это по-прежнему не укладывалось у нее в голове. Все это – затея ее матери. Не так ли? Или же произошла одна из тех случайностей, благодаря которым сбывается невозможное?

За последние годы их дом почти не изменился. На кухне по-прежнему преобладали рабочие поверхности из огнеупорной пластмассы, а на полу лежал потертый линолеум. Ко всему этому в свое время присоединились стиральная машина и гигантский холодильник, породивший в их семье нешуточные разногласия. Вскоре монстра заменила миниатюрная, размерами не больше телевизора, но зато куда более эффективная версия. Однако даже радиоприемник выглядел тут как всеми забытый антиквариат, на который непременно найдутся покупатели во время благотворительной распродажи.

Эвелин включила его и стала вертеть ручку настройки. «Spandau Ballet» с композицией «Правда», Род Стюарт с его «Бэби Джейн»… Она наконец остановила выбор на блюзе Элтона Джона. Когда из динамика зазвучала знакомая мелодия, Эдди поднял голову и посмотрел на дом, и Эвелин спросила себя, слышит ли он песню. Женщина отодвинула пластинку жалюзи, чтобы выглянуть наружу, и заметила на ней слой пыли. Эвелин с грустью сказала себе, что теперь, когда следить за домом больше некому, он приходит в упадок. Да, подруга ее матери заглядывала сюда раз в неделю, чтобы проверить, все ли в порядке, но вряд ли можно было ожидать, что она станет вытирать пыль.

Эдди оказался ловким, умелым садовником. Эвелин с легкостью представляла, как он работал в поте лица и все больше и больше соответствовал идеалу настоящего мужчины в глазах ее матери. После того как Эвелин столкнулась с ним в «Мэйфэйр», еще одно совпадение показалось ей фатальным. «Я больше не стану с ним видеться, – сказала она себе. – Чудеса не случаются дважды».

Эвелин отпустила пластинку жалюзи, и та встала на место. Даже несмотря на включенное радио в доме царила какая-то сверхъестественная тишина. В каждой комнате жили призраки воспоминаний. В памяти у Эвелин одна за другой всплывали странные подробности, стежки и узоры, сплетавшиеся в гобелен ее детства: царапина на пластинке Марио Ланцы «Стань моей любимой», принадлежавшей ее отцу; скрипучая половица возле двери в ее спальню, и как она на цыпочках пробиралась мимо, возвращаясь домой после наступления «комендантского часа»; выцветшие желтые цветы на кромке овальных тарелок из обеденного сервиза. Пару раз Эвелин даже послышался окликающий ее голос матери. Она едва не отозвалась, но потом спохватилась, с тоской вспомнив, что мамы больше нет. Эвелин почти убедила себя в том, что не сможет вернуться сюда после ее смерти. Тем не менее, оказавшись здесь, она смогла лучше понять самое себя. Так бывало всегда.

Отойдя от окна, Эвелин переложила в холодильник продукты, из которых собиралась приготовить ужин. Местные крабы. Молодая картошка. Ломтики персика с малиновым сиропом и мороженым, которые в Лондоне никогда не бывали такими вкусными, как здесь. Эвелин отдавала себе отчет, что занимается привычными делами, избегая выходить во двор, в то время как Эдди проделывал то же самое снаружи: странный симбиоз для них обоих. И тут ей в голову пришла неожиданная мысль: «Если бы я не уехала отсюда, моя жизнь могла бы протекать именно так».

Эвелин мимоходом посмотрела на себя в зеркало. Тонкие правильные черты лица, зеленые глаза, яркость которых подчеркивала умело нанесенная тушь – единственный макияж, который она себе позволяла; ресницы драматически загибались кверху у висков. Густые темные брови, придававшие ее лицу выражение достоинства, как однажды признался ее старый приятель. С тех пор Эвелин их возненавидела. Но было в ее лице и кое-что еще – легкий румянец на щеках. Она снова выглядела так, будто жила полной жизнью.