Вот почему был симпатичен Никите директор: он никогда не лгал. Все на свете лгут — с причиной ли, без неё ли, но симпатичны лишь те, что говорят правду. Почему? Светка объяснила ему, почему. Ложь слишком привычна и однообразна — и навевает скуку. Телевидение, радио, газеты, депутаты, выборы, бюджет, служение чиновников народу, вся эта политика, что грязная, что не грязная (такой нет, думал Никита), — всё единая круговая ложь, делаемая по одинаковому, предсказуемому сценарию. Ложь, идущая как сверху вниз, так и снизу вверх, точно круговорот воды в природе. И потому — надоело! И потому уже и не отторгается народом, а вызывает зевоту (Светка произнесла тут слово «абсентеизм»). Мы лжём глупо, однообразно и ненужно, сказала Светка. С помощью лжи надеемся получить больше, чем с помощью правды. Но часто не получаем, потому что и нас обманывают. Мы лжём просто по привычке, без выгоды. Ложь в человеческом обществе — часть социальной эволюции, так же, как маскировка и мимикрия — часть эволюции биологической в мире животном или растительном. Но если биологическая эволюция происходит по нужде выживания и приспосабливания, то социальная именно что преобразуется в неотвязную нелепую привычку, не имеющую за собою определённой нужды. Мы лжём соседям, друзьям, знакомым, прохожим, матерям, отцам, братьям и сёстрам, начальникам и их заместителям, — и мало того: мы лжём самим себе. Лжём — и говорим много о правде, и скучаем по правде. И потому те, кто не лжёт, нам симпатичны. Они не просто вызывают доверие; нет, доверия уже никто на планете Земля не вызывает; но нелгущие не таковы, как мы. Они выделяются среди нас. Потому-то и интересны. Не скучны. Ферштеишь, Никита Дурново, старший лаборант Сибирского института промышленной очистки воздуха?… Вот ещё одна ложь, вздохнула Светка: промышленная очистка воздуха!.. И — водка. Водка — вот самая большая ложь. Это наша ложь самим себе. Мы пьём — и нам будто бы хорошо. А нам плохо, Никита! Кому хорошо, тот в стакан не смотрит!..

После того разговора со Светкой Никита дал себе слово больше не пить. Светка, видимо, сама проникшаяся собственной пылкой речью, поддержала его, и они решили выпить в последний раз, отметить своё решение. И выпили. А наутро была суббота, и они опохмелялись, сидели у кирпичного мангала во дворе и закусывали поджаренным над угольками хлебом и кусочками подогретого сыра. И уже не думали о том, что хотели бросить выпивку. И им было жаль правдивого доктора, который и в субботу работает в лаборатории или сидит и пишет в своём кабинете, а вечером или уже ночью, часов в двенадцать, скрипя ступеньками, поднимается в свою квартиру и о чём-то долго говорит с Любовью Михайловной.

«Почему они не распишутся в загсе?» — спрашивал Никита у Светки.

«Для Любови Михайловны уже нет в том нужды», — страшно отвечала Светка.

«Жизнь доктора — чистый ужас. Без примесей. Ничего хорошего, одно плохое. Он повторяет: нет худа без добра — но у него, японский бог, не чересполосица, а сплошное худо».

«Иногда мне кажется, что ему хочется умереть. Вот Любовь Михайловна умрёт — и он наложит на себя руки. Перережет себе вены в лаборатории — и дежурный Никита или дежурная Светка сделают влажную уборку, смоют кровь и унесут лёгкое тело доктора. И труповоз увезёт его туда же, куда увозил все серые трупы».

«Ты, Светка, умеешь быть мрачной».

«Иногда, Никита, я думаю, что он много лучше нас. И счастливее, — задумчиво сказала Светка. — Пусть нет никакого волшебного газа, пусть весь его научный труд напрасен. Но он верит в него. Ве-рит! Зачем вообще людям сказки, мифы, религии, вера в потустороннюю вечную жизнь или в реинкарнацию? Чтобы забыться. И чтобы стать чуточку счастливее. А может быть, стать намного счастливее — вытеснив из себя верой всё несчастье».

Никита согласился: «Человеку с верой не требуется уже ни водка, ни героин, ни розовые романы. Он живёт в ином мире, и заново пьян каждую минуту, и у него не бывает похмелья».

«Скоро мы начнём завидовать ему».

И они засмеялись. Но смех их, поняли оба, был жалким каким-то.

Банку «Охоты» Никита выпил на улице. Накинув дублёнку, взяв в подвале вёдра (подвал был открыт, значит, там Владимир Анатольевич), он добрёл, пошатываясь и звеня вёдрами, до колонки — и только возле неё открыл банку. Он выпил пиво в два захода: крупными глотками полбанки (здесь его снова вырвало), потом мелкими глотками, с паузами, следующие полбанки. После второй половины его ещё тошнило, но уже меньше. Он знал: скоро ему полегчает. Будет и другой эффект: захочется ещё пива. Но его нет. У труповоза вчера всё вылакали: и водку, и пиво. Просто жуть, сколько водки может вылакать русский человек. (Владимир Анатольевич назвал вчера труповоза Захаром Воробьёвым — и объяснил, что это из Бунина, что это персонаж, выпивавший четверть. Правда, директор не сказал, чем этот персонаж кончил). В русском залихватском пьянстве будто есть элемент героизма, объяснял Таволга (Никита ещё почти трезв был и слушал, и теперь помнил). Пить, бахвалясь, пить с целью перепить, наконец, пить до смерти. Готовность отдать жизнь за бутылку, преданность бутылке — едва ли не большая, чем преданность некоторых учёных науке.

— Ну вот что, черти португальские, — сказал Никита улице (по ней прокатил первый автобус с пятком сонных пассажиров), — с этого дня… начну пить в меру. Водка — не цель моей жизни. И нечего мне тут!.. Водка есть удовольствие. А если так, то надо и пить умеренно: ради удовольствия, а не ради мученья. Не то попахивает мазохизмом. Нет, не попахивает: мазохист же наслаждается собственными муками, а я с похмелья страдаю. Мазохист — это наш Таволга. Вот где его скрытое счастье, совсем не в газовой религии. Надо будет сказать об этом Светке.

У двери в подвал Никита рыгнул, поспешил закрыть рот ладонью. Но вроде бы тошнота отошла. Попить бы чего-нибудь сильногазированного: кока-колы или кваса «Кружка и бочка». А следом накатить ещё пивка. Но денег нет — ни шиша. От зарплаты уже ни копейки не осталось. И в холодильнике, кроме яйца, рассыпанного творога и скисшего молока, ничего. День зарплаты — через неделю. И попросить выдать деньги вперёд, по семейным обстоятельствам не у кого: бухгалтерия институтская ведётся в Москве.

Может, у труповоза что осталось: две-три банки пива.

А всё труповоз!.. Захар Воробьёв! Удовольствие, говоришь, Никитка?… Вот уж на кого надо сердиться, так это на труповоза. Напоил чуть не до выблёвыванья кишок (и это называется водка с антипохмелином?) — да ещё как-то по-мужски всё глядел на Светку. Она и заигрывала с ним. Она начала? Он? Кто знает: не залез ли труповоз, чёрт шестидесятилетний, Светке под платье? У труповоза было жарко, было натоплено, и было много водки и горячего чая, Светка разморилась… После работы Никита зайдёт к труповозу, одолжит денег или пивка попросит; потом опохмелится сам и опохмелит Светку, и поспрашивает её на тему вчерашнего юбилея. Ревность, как сказала ему Светка, давно уже стала в этом доме развлеченьем.