Вот и все. Моя любовь закончилась так же быстро, как и началась.

Лежа на матрасе, я мирилась с горящими щеками и надеялась, что загадочный парень меня не запомнил.

Я слышала его тихий голос. Вслушивалась в песню, но боялась подойти к окну.

Час, два, три — я так и не поняла, сколько продолжалась его игра, но она закончилась. Стало грустно. Единственным, что теперь нарушало тишину, был скрежет веток деревьев о крышу и стук моего сердца.

Я навсегда запомнила эту песню:

Ты не пой соловей возле кельи моей,

И молитве моей не мешай соловей.

Я и сам много лет в этом мире страдал,

Пережил много бед и отрады не знал.

А теперь я боюсь и судьбы, и людей,

И, скорбями делюсь с тесной кельей своей…

Наутро, из окна рисовалась весьма интересная картина.

— Деда, Пашка опять обоссался! — предупредила я, глядя как несносный братец, в надежде высушить свои трусы, ракетой носиться по двору. Наивный мальчуган решил, что избежит позорного выговора.

— Эх, гаденыш! — Внизу послышался грохот посуды. — Теперь еще и матрас сушить! Ей богу, хоть ведро к жопе привязывай!

Вместо того, чтобы отправиться на прогулку с первым пением петухов, я перерывала комнату, дабы найти свой выходной платок — подарок мамы. Погода была пасмурной, и платок послужил бы мне отличной накидкой, но он словно растворился.

— Да уж, хозяйство вести — не хреном трясти! — приговаривал на весь дом дедушка. — Пашка, где тебя носит?!

Я с грустью посмотрела на свое отражение в пыльном зеркальце. Русые волосы с неестественной волной полагалось снова заплести в косу — дедушка запрещал ходить с распушенным. Бледно-зеленые глаза отдавали краснотой от недосыпа, а глубокая вмятина на щеке от подушки не сойдет и до вечера.

Влетев в старое платье с цветными треугольниками, я спустилась на кухню. В нос ударил запах пригоревших яиц.

— Помощь нужна? — для приличия поинтересовалась я.

Стоя у печки, дед возился с завтраком.

— Не-а, Златка, — отказался он. — Иди, гуляй. А Пашке передай, чтоб далеко не убегал. Научу его дрова рубить. Хоть толк с него будет.

— Хорошо. Передам.

Выйдя во двор, я искала глазами брата, но обнаружив его, закричала:

— Куда полез, дурень?!

В одних трусах и тельняшке, он обезьяной висел на заборе, собираясь перелезть на соседний двор.

— Я грушу хочу, — бубнил он, перекидывая ногу через колючую сетку. Закинутые на забор тряпки попадали в траву. Казалось, что еще немного и неустойчивая конструкция попросту рухнет.

От дурноты голова закружилась.

— Какую еще грушу, олух? — поджав губы, прорычала я.

— Соседскую. У них полное ведро. А я из-за тебя, вообще фруктов не нюхаю.

— Я тебе сейчас так понюхаю…

Убедившись, что нас никто не видит, я подбежала к брату и схватила его за ногу.

— Слезай, — приказала я сквозь зубы. — Сейчас же.

Мои пальцы вонзились в его тонкую щиколотку.

— Пусти, Зося, — сморщившись в лице, потребовал он. — Никто пропажи не заметит.

— Или ты спускаешься… или гореть твоей заднице от дедовского ремня.

— Ну, сестричка, пожалуйста!

Я сделала строжайшее лицо и принялась считать:

— Раз, два…

Мальчишка опечалено вздохнул.

— Ладно, ладно. Только отпусти. Я сам слезу.

Я отпустила его ногу, задрала голову к небу и протяжно выдохнула. И за что он мне?

Пашка лихо спрыгнул на землю, только вот на землю соседскую. Белобрысая шевелюра козликом поскакала по огороду.

— Пашка! — взвизгнула я и припала лицом к забору. — Вернись!

Пятилетнее подобие на человека бесстрашно прополз в чужой сад, нырнул в зеленое ведро и достал спелую грушу.

— Опля!

— Паша, назад, — вполголоса позвала я, в страхе что его заметят, но братец, почувствовав себя первоклассным воришкой не спешил возвращаться.

— Злата-вата, гуталин. На носу горячий блин, — пританцовывал идиот с набитым ртом.

Стыд и страх сковали меня. Отвернувшись, я стала молиться, чтобы хулиган вернулся незамеченным. А главное, чтобы дед этого не видел. Отчасти я была виновата в том, что происходит.

— Ай! Ой!

— Попался!

Когда за спиной послышался посторонний голос, мое сердце дрогнуло. Сглотнув, я обернулась.