Корней Кононович, возвратившись из Екатеринодара, после того, как там ему благополучно удалось утрясти судебные Петровы дела относительно допущенного ущерба Семёну Кривохижи. Сидя за домашним столом он вдруг он вылупил на неугомонного и шкодливого сына свои колючие глазищи и отложил свою деревянную ложку в сторону.

– Не было с тобой, Петро, печали, так, видно, черти накачали! Ты, вот, Петро, постоянно так куролесишь в станице, што я уже не один раз берусь за свою седую голову и не успеваю расхлёбывать твои очередные чудачества, – сказал он и в растерянности развёл руками, потом добавил, – Я уже и не знаю, што с тобою делать. Приходится, хучь бери мине и забигай, на усе четыре стороны с твоих глаз долой.

– Потерпи, отец, ишо трохи. Вот скоро женим Петра, тады он и образумится, – поторопилась заступиться за сына Ефросинья Платоновна и скорбно пожала губы.

Корней Кононович, замордованный очередными проказами неугомонного сына, строго посмотрел на неё и, в отчаянии обращаясь к сыну, удручённым голосом сказал:

– Ты, у мине, Петро, как чиряк, который образовалси на одном моём неподходящем месте. А мине етот чиряк и выдавить больно и оставлять опасно потому, как можно получить заражению крови и загудеть на тот свет. Просю тибе, сынок, не доводи мине, ради бога, до греха. Ты жа знаишь, што у мине рука чижолая, ежели приложуся, то мало тибе не покажитца.

Не успела Ефросинья Платоновна разлить по кружкам узвар, как взвинченный и не сдержанный Корней Кононович в поисках виновника за плохое воспитание сына, сверкнул недобрыми глазами и накинулся на неё:

– Ето ты во всём виновата, усю жизню сюсюкаешься с Петром, а я должон теперича отдуваться.

Ефросинья Платоновна решила остудить его пыл.

– А то кто ж виноват в данном случае. Конечно же, невестка …, как у нас у станице казаки говорять. Зато тольки ты один у нас такой безгрешный ангелочек. А тады куды ты смотрел, кады Петро подрастал на твоих глазах?

Эта взрывоопасная ругань, как началась, так и закончилась ни чем, кроме семейного расстройства.

Тем временем разгоряченный и настырный Степан Андреевич Кривохижа, как затравленный волк, начал мыкаться по судам. Даже к Екатеринодарскому судье добрался этот строптивый казак, чтобы засудить зловредного и ненавистного Петра Богацкова. Но секретарь Екатеринодарского суда его вежливо выпроводил за дверь и посоветовал разбираться со своей жалобой в суде по месту жительства. Только тут Степан Андреевич понял, что Екатеринодарский и его местный судья – это одного поля ягодки, что ворон ворону в данном случае глаз не выклюет. Против местного судьи, как он небеспочвенно подозревал, своевременно подкупленного Корнеем Кононовичем, побоялся попереть. Решил, что это все равно, что против ветра п?сать: все брызги на тебя же и полетят. Когда порочный круг замкнулся, Степан Андреевич, как говорится, на то место и сел, с которого только что встал.

Через некоторое время, когда улеглись у Петра Корнеевича зуд и блажь насчет соблазнительного щегольства, и дело с судом отец благополучно уладил, втемяшилось Петру Корнеевичу в голову и так приспичило, что заегозил молодой нетерпеливый казак: женюсь, заявил он родителям, и все тут. Такая спешка подпирала Петра Корнеевича потому, что он предчувствовал и боялся, что уведет Семен Кривохижа у него из-под носа Ольгу Паршикову. Такой уж был Петр Корнеевич, что ему вынь да положь. Хоть яловая корова, а ему все равно бери и телись, и никаких гвоздей. Отец и мать на дыбы встали и воспротивились.

Корней Кононович не успел очухаться от разорительных судебных тяжб со Степаном Андреевичем Кривохижей, поэтому вылупил на бестолкового и настырного сына набрякшие, как после похмелья, глаза и, обращаясь к жене, тоненько присвистнул:

– Ты послухай, мать, что чадо твое буровить! Ты тольки послухай, чиво он хочить учудить. До чего додумался наш олух царя небесного? – и, не дождавшись поддержки жены, немного подумал и как отрезал сыну: – Какая, Петро, может быть счас женитьба, когда у тибе служба на носу! Ты хучь об етом подумал? Ты хучьсоображаешь, што сидим мы с матерью счас в долгах, как в шелках, после судов праведных по твоей же прихоти? Иде я счас деньги ишо и на свадьбу возьму, скажи мине на милость? А такому, мать, как наш упёртый и настырный Петро, и бай дюже. Яму хучь яловая корова, а он усеримно требуеть, давай-ка телись и никаких гвоздей! И не блажи, слухать не хочу такого бестолкового сына.

Грубее что-либо сказать Петру у него язык не повернулся, да и слов подходящих больше не нашлось.

Ефросинья Платоновна даже опешила от скоропалительного намерения сына и в свою очередь испуганно уставилась на Петра Корнеевича. Изумлению ее не было предела.

– Ты что, совсем сказился? – спросила она непутевого сына растерянным голосом. – Ишо сопли под носом не успели просохнуть, а он жениться собрался. Это ж надо!

– Погоди трохи, ишо успеешь, сынок, себе ярмо на шею одеть, – предупредил Корней Кононович, и без того отягощенный непомерными хлопотами, которые создавал ему сын и которые в последнее время не выпускали его из своих цепких когтистых лап.

Однако, как ни бились, как ни отговаривали родители своего упрямого сыночка Петра, но так и не смогли отговорить его от безумной затеи с женитьбой. Такого настырного переубедить было не так-то просто. А он изо дня в день продолжал талдонить одно и то же, как блаженный. Уши прожужжал отцу и матери своей прихотью. Все родительские уговоры повременить с женитьбой оказались – как об стенку горох.

Родительской твердости хватило ненадолго. Вскоре они поостыли и уже глядели на Петра Корнеевича, как на безнадежного душевно больного молодого казака.