– Потерпи, браток. Я сейчас перевяжу тебе рану! – словно издалека доносилось до меня…

Я открыл глаза и обнаружил, что вновь нахожусь в своей комнате и слушаю голос отца.

– Мы сидели в болоте до тех пор, пока немцы не ушли, решив, что живых уже никого не осталось. Приходилось даже дышать через обрезанный камышовый стебель, полностью скрываясь под водой, когда рядом проходили немцы, выискивавшие укрывшихся бойцов. Со случайным напарником я два с половиной месяца выбирался из окружения. Он оказался капитаном медицинской службы и помог мне остановить кровотечение и залечить рану.

Однажды нас заметил немецкий конный патруль. Мы с капитаном были одеты в крестьянскую одежду, которой снабдил нас один сердобольный старик. Он же дал нам уздечки и веревки, вроде мы ищем сбежавших коней. Немецкий офицер долго наблюдал за нами, но мы не выказали никакой паники, а просто дергали свеклу на подвернувшемся нам поле. Это был последний наш день выхода из окружения. Едва немецкий патруль скрылся из виду, мы бросились бежать. Потом один старый мельник переправил нас через реку Хорол, и мы оказались в объятиях советских пограничников. Можешь представить, какие это были объятия. У нас с капитаном не было ни документов, ни оружия, ни военной формы. Но вскоре все прояснилось и нам выдали обмундирование. У меня открылась плохо залеченная рана, и я попал в госпиталь…

Я слушал рассказ отца и чувствовал, что мое сознание опять куда-то уплывает. Перед глазами возник полутемный коридор, уставленный койками. Коридор был полон людьми. Бежали медсестры, едва обращая внимание на просьбы раненых, лежащих на койках. Они спешили в операционную, где врач делал очередную экстренную операцию. Кто-то ковылял на костылях, скручивая на ходу из обрывка газеты «козью ножку» для махорки. Где-то громко стонал тяжелораненый боец. Я испуганно тряхнул головой, стараясь прогнать наваждение.

– На фронте я оказался вновь только в январе 42 года, – голос отца был тверд и спокоен. – И как говорится – из огня да в полымя. Советские войска получили приказ контратаковать немцев. Мы должны были освободить город Старая Русса, а потом взять в «котёл» несколько немецких дивизий возле города Демянска. Это были жестокие бои. Нам удалось окружить восемь немецких дивизий вместе с моторизованной дивизией СС «Тотенкопф». Но немцы беспрепятственно получали и боеприпасы, и продукты, вплоть до свежих подкреплений, ежедневно по воздуху. Мы же были лишены самого необходимого. В феврале был отдан приказ захватить город. Мы по три-четыре раза в день ходили в атаки. Кровью была пропитана вся земля. Было столько убитых, что трудно было пройти. Я не был под Сталинградом, не могу сравнивать, но там, под Старой Руссой и Демянском, было столько пролито нашей крови, что кровожадней битвы я больше не видел за все остальные годы войны.

Немцам тоже не удалось прорвать «котёл», и окружение приняло затяжной характер. Я был награжден орденом Красной Звезды и отправлен на курсы воздушно-десантных войск. Немцы широко практиковали высадку десанта при наступлении. Советское руководство тоже решило укрепить войска десантными соединениями.

Я получил звание лейтенанта и попал на службу в генеральный штаб Красной Армии. И там я встретил твою маму. Ей тогда было всего двадцать лет. У нее была такая длинная коса, что казалось, будто большая толстая змея любовно обвивала стройный стан девушки. Это было так неожиданно: в армии встретить девушку с косой. Одного ее взгляда было достаточно, чтобы поразить меня прямо в сердце…

Я вспомнил фотографию матери в молодости. Тонкие черты лица, большие серые глаза – она была по-своему красива. Лишь слегка приплюснутый нос, как говорили в народе «картошкой», нарушал идеальную картину.

– Молодость и веселый характер, – продолжал звучать отцовский голос, – придавали ей такое очарование, что вскоре я не мог больше думать ни о чем, кроме этой девушки. Она работала машинисткой в штабе армии, и я под разными предлогами старался попасть в этот штаб.

Дуняша сначала категорично отвергала всяческие знаки моего внимания. Но я был упрям и твердо знал: девушка должна стать моею…

Тут же в памяти всплыли фронтовые фотографии отца. Выглядел он тогда лихо: стройный, как кипарис; волнистые черные волосы, выбивавшиеся из-под офицерской фуражки; на груди боевой орден. Его и без того темная кожа просмолилась солнцем и морозами. Лишь горящие глаза да белые зубы выделялись на смуглом, словно у негра, лице.

– Девушка и слыхом не слыхивала, что в Советском Союзе живут еще и казахи. Для нее что казах, что казак звучало одинаково. Тем более, что и звали меня на фронте по-русски – Валентином…

Я знал, что мать до войны закончила курсы Осоавиахима по вождению грузового автомобиля. Когда началась война, военкомат мобилизовал всех бывших курсантов. И она, вместе с подругами, должна была отправиться на фронт водителем грузовика. Я слышал сам от матери историю о том, как ее, девятнадцатилетнюю, заметил пожилой полковник и решил взять к себе личным шофером. Но мать наотрез отказалась: только грузовик, она не сядет за баранку легкового автомобиля. Она со смехом рассказывала нам, детям, как говорила полковнику: «Я же вас в первый кювет переверну!» Выяснилось, что, кроме автомобильных курсов, она окончила курсы машинописи. Полковник взял ее в штаб машинисткой. Видимо, девушка пришлась по сердцу старому офицеру, и он спас ее от верной гибели. Ни одна из подруг матери не вернулась с фронта.