– Нам нужно расстаться, – сказала ты. – Нам нужно расстаться.

– И это всё, ради чего вы хотели встретиться? – спросил я,

а темнота схватила меня за горло и потащила куда-то назад, вниз и назад, вниз и назад.

– Еще я хотела отдать вам ваши вещи.

Как ты красива была в ту секунду!

Твои небольшие синие глаза

стали огромными, ярко-голубыми.

Твоя бледная кожа сияла ослепительным белым пламенем.

Твое длинное тонкое тело было изящным и беспощадным,

как черная пропасть над головой.

Ты была очень прямой, как всегда, ты ведь балерина,

но ты извивалась, я видел, как ты внутри извивалась.

И ты отдала мне вещи в пакете:

журнал и рубашку, в которую ты тщательно замотала книгу по сексу.

Я взял твой пакет,

чувствуя мягкость рубашки и смех твердой книги.

Мне хотелось смеяться.

Моя скорость всё увеличивалась,

в моих ушах свистел мрак,

в ушах колыхалось море безмолвия, будто умерли все звуки.

– Вы хотите меня о чем-то спросить? – сказала ты,

и льдинки с твоих ресниц

с грохотом осыпались в мою разверстую бездну.

Я стоял, слушая эхо.

– Нет, – сказал я. – Зачем?

– Прощайте, – сказала ты и ушла к машине отца.

Это было северное сияние.

Голос, всегда тихий и глуховатый, становится вдруг громким и звонким: он создан для песни и плача. Таким голосом не ведут обыденных разговоров, но ты об этом не знаешь. Ты говоришь – и ударяешь слова так сильно, будто в них твоя страсть и душа. Но в них ее нет; где она? Она в твоем голосе, в твоем молчании, в хрупкости твоих нежных пальцев. Ты старательно прячешь ее (от других или от себя?), делаешь вид, что ее и нет, но она прорывается, льнет к твоим гладким запястьям, извивается в волосах… Я вижу ее в тусклой ссадине на предплечье шелковисто обнаженной руки. Я слышу ее в шепоте «Спасибо», в твоем мягком шепоте.

Маленькая капризная девочка, тебе почти двадцать, а я видел твои слезы во сне и однажды – наяву. Подойти, обнять – при всех, среди бела дня? Я тебе никто; я не подошел и не обнял. Плакать, милая, это не современно; ты выглядишь, как красивый манекен, ты ходишь на дискотеки и в клубы, ты «тусуешься», но слезы тебя выдают. Не плачь больше – или стань как они. Мне будет жаль? Нет, мне не будет жаль. Во-первых, ты отпустишь меня: мой взгляд, мое сердце. Ты никогда не будешь моей, так зачем же смотреть, мечтать, видеть сны? А во-вторых… никогда ты ими не станешь. Ты ходишь с ними, с ними говоришь, ты как будто уже они, но ими никогда не была – и не будешь. Ты слишком своя.

Твои подружки… будь я одной из них, я стал бы, наверно, лесбиянкой. «Иди сюда», «Садись», «Подожди» – аквамариновые слова, я бы говорил их по сто раз на дню, а ты бы… шла сюда, садилась, ждала… Небрежно коснуться твоей руки, провести по спине ладонью… Они не понимают, но это какое-то волшебство. Твой мальчик… я никогда не думал об этом, но он понимает еще меньше, он не смыслит ни черта!

Художница, не люблю твоих картин, кроме одной – тебя. Ты не рисуешься, но рисуешь себя всегда. Вечно одна и та же, ты меняешься каждый день, – вся эта элегантность, утонченность, изысканность. Одежда, косметика – я не буду описывать твой удивительный вкус. Настоящая художница, ты нервна и порывиста; ты нравишься мне больше всего, когда, наклонив голову и раскрыв большие глаза, обиженно и упрямо отстаиваешь ошибку. Ты права, тысячу раз права! Ошибаемся мы, писатели. Слова ничто перед голосом и лицом.

Я как ты, – я твержу об этом сто лет, но ты мне не веришь. Ты странная; я давно уже не гонюсь за тобой, а ты все бежишь – куда? Ты так боишься меня, а я уже нет, я не боюсь ни себя, ни тебя. Мне спокойно. Мне легко писать эти строки.

Напротив меня в автобусе сидит девушка. Она говорит своему приятелю:

– Иногда под утро вижу такие сны… Мозг сам что-то делает, придумывает, показывает. Вот разбуди меня – никогда бы такого специально не придумала. Это какие-то чудесные сказочки, хочется раствориться в них и жить… Вижу такие сны, что хочется рассказать о них всему миру.

– Расскажите мне, – говорю я. Она поражается, мне страшно неловко. Я подслушал её личный разговор – совершенно незнакомый человек, на которого она даже не взглянула.

Вот потому-то я этого и не сказал. У нее было утончённое женственное лицо, но короткая стрижка, простая одежда и не очень интересное тело. Я не хотел её как девушку, но она казалась мне лучшим человеком на земле.

У нее был чарующий голос – мягкий, высокий, ласковый. Ее нежность была адресована всему миру. Когда мы проезжали мимо главного здания МГУ, излучавшего золотистый свет среди белого снежного сияния, она воскликнула:

– Как красиво!

Ее спутник, явно приятель, а не парень, был человеком умным, продвинутым, но, по большому счёту, обычным. За весь разговор он не сказал ни одной глупости, но видно было, что она намного ярче, глубже и тоньше. Её восхищал мир, а она восхищала меня.

Сперва я решил, что она иностранка. У нее был приятный ровный загар и какие-то нездешние манеры. Временами она заговаривала со своим спутником на английском. У нее было произношение, как у носителя языка. Но и по-русски она говорила без акцента.