— Не порубят, — возразил поручик. — За это время можно успеть мой штуцер зарядить. Пулю не надо заколачивать.

— Нужны испытания, — как бы размышляя вслух, произнёс я, — причём в боевой обстановке. В Абхазию уже поздновато, разве что турки или персы. Или что поближе…

— Я Варшаву давно хотел посетить.

— Какое совпадение! Иван Иванович, а поляки нам сейчас союзники, или как?

— А Вам не всё ли равно?

— Мне-то? Поручик, всё зависит от того, умеете ли Вы хранить тайны.

— Смотря какие. Те, что касаются Его Императорского Величества…

— Достаточно! Тайна не касается Его особы. Тайна касается Империи. Поэтому есть особое условие.

Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать — как ни глупо было это условие, никому его было не суждено избежать, а уж тем более Полушкину. Он выслушал меня внимательно, уточнив лишь, что это за бумага о неразглашении, и что после её подписания можно вообще сказать. А уже на привале, когда его подпись, выполненная странной палочкой на бланке с гербом, перестала впитывать песок, поручик поинтересовался: "Это всё?"

— Раз последние нюансы улажены, позвольте Вас спросить: Иван Иванович, Вы что-нибудь слышали о "памфлетной войне"?

— Нет.

— Тогда Вам наверно знакомо такое понятие, как "Очаковский кризис"?

— Ещё бы. Я же воевал.

— В принципе, для определённой группы товарищей эти понятия нераздельны. Так вот, когда наша армия драла турок, в Лондоне попытались надавить, дабы генералы не слишком усердствовали, мы кое-чем ответили. Не статьями и стишками, хотя и они были, а кое-чем серьёзным. К сожалению, тогда мы столкнулись с новой формой противодействия, и несколько членов организации погибли. А уже в девяносто пятом году, при втором разделе Польши, противодействие было оказано вновь и снова этими же силами. В этот раз нам удалось не только нейтрализовать "змеиное гнездо" польских инсургентов в Лондоне, но и захватить несколько его руководителей. Как вы думаете, может ли мне быть всё равно, если в гибели близких мне людей были виновны эти гады?

— Я так понимаю, ответа Вы от меня не ждёте.

— Иван Иванович, я ничего от Вас не жду. Тем более, вопрос был риторический. Я просто немого помогу и всё.

— Чем и как, позвольте узнать? — поинтересовался Полушкин.

— Всё элементарно. Замрите, справа от ландо, в шестидесяти шагах жирует на клевере заяц. Сможете подстрелить его из своего штуцера?

— Смеётесь? Пулей по зайцу?

— А вот я из своего смогу. И не потому, что я более искусен в стрельбе. Может, всё как раз наоборот. Просто моё ружьё намного лучше Вашего. И это ещё не всё, на нём иные прицельные приспособления, позволяющие этот выстрел.

— К чему Вы это говорите?

— Чтобы не подумали, что хочу присвоить Ваше изобретение. Оно мне не интересно. Я предлагаю улучшить штуцер настолько, чтобы и для Вас подобный выстрел по зайцу стал возможным.

— Знаете, — Полушкин приподнялся, — а я всё же попробую подстрелить этого жирующего зайца.

Поручик подошёл вместе со мной к чемоданам и, развернув свёрток, стал готовиться к выстрелу. И когда шомпол вернулся на своё место, несчастный заяц резко подпрыгнул и задал стрекача, а дальше события стали развиваться, как в старом добром вестерне, ни больше, ни меньше. На месте зайца вдруг оказались пятеро всадников, стремительно надвигавшихся на нас с пиками и саблями наголо. Буквально через пару секунд, сблизившись шагов на тридцать, один из них с каким-то воплем вскинул руку с пистолетом по направлению к нам, и тут же вылетел из седла. Раздавшийся треск выстрелов слился воедино. Стрелял Тимофей из тромблона и Полушкин из штуцера. Удачно, даже учитывая выпущенный заряд картечи, можно было смело ставить пятёрку. Двух нападавших они свалили, и тут я воочию убедился, насколько кавалерия опасна для пехоты. Книжная фраза: "кавалерия рассеяла ровные ряды…" означает, что стояли люди, а потом прошлись кони, и никого не стало. Мне-то проще, я в ландо стоял, а вот Тимофей, недолго думая, просто нырнул под колёса, спасаясь от острия пики. На ногах остался Иван Иванович, да и то ненадолго, оставив штуцер в сторону, он было схватился за ножи, как тут же ушёл кувырком, обернувшись раза два вокруг себя, — то ли по собственной воле, то ли сбитый конём. На его счастье, пронёсшийся в полуметре всадник, рубанул лишь воздух. Заревев от злости, он стал разворачиваться на ходу и получил свинцовую маслину, уже от меня. Непросто в боевой обстановке, имея пару секунд, разложить спинку сиденья, выхватить револьвер, сбросить предохранитель и открыть прицельную стрельбу. Сто лет можно тренироваться, но в самый ответственный момент времени всегда недостаточно. Однако как приятно было видеть эти удивлённые усатые рожи, когда маленькое, по их мнению, наверно, даже дамское оружие, после первого выстрела смогло дальше вести стрельбу. Впрочем, удивились не только они. Когда стало понятно, что угроза устранена, Полушкин не отрывал глаз от револьвера и даже фраза: — Какого чёрта? — была произнесена как дежурная.

— Вы, вероятно, знаете, — вычищая каморы барабана, сказал я, — что современные ружья не отвечают тем задачам, которые сейчас ставятся перед армиями. Французы, англичане, австрийцы полагают, что проще купить готовое изобретение, чем заниматься этим самим, и во всех значимых оружейных компаниях сидят шпионы. Поверьте, так всё обстоит на самом деле, и то, что мы выехали из Тулы без особых проблем, ещё ничего не означает. Весьма возможно, что покушение уже вчера было оплачено иностранным золотом.

— Алексей Николаевич, это подозрения, или есть какие-нибудь доказательства?

— К сожалению… Я лишь догадывался, что в Туле находится пара-тройка лиц, среди которых не редкость и симпатичные женщины, имеющие связи с иностранными агентами. И как только им становится что-то известно — жди беды. Рассчитывал, что они начнут действовать в городе, да что-то пошло не так.

— Погодите, Вы хотите сказать, что мадмуазель Жульет…

— Полушкин, посмотрите на себя со стороны. Вы старый хрыч, а мадам, с которой хоть амурные картины пиши, чуть ли не залезла к Вам в штаны. Не говоря о том, что она вытворяла ногами под столом у градоначальника. Вам не показалось это странным? Впрочем, всем нам кажется, что лучше себя любимого никого нет.

— Может, я ей понравился?

— Безусловно! — сказал я с иронией. — А до этого ей нравился хлыщ с казённого завода, который как фокусник исчез.

Полушкин вздохнул, и, пораженный какой-то мыслью, отыскал походное зеркальце. Поднося его и так и этак, он стал всматриваться в свои собственные черты. В зеркале отражался обычный человек, не особенно высокий, но с мощным, как у борца, телосложением, с закрученными усами, с загорелым лицом, со смелым взглядом, присущим тому, кто привык к постоянным опасностям. Хотя он был еще не стар, но того юношеского задора, который наблюдался в его облике ещё лет пять назад, уже не осталось: конечно, труд и война наложили на него отпечаток, закалив его, но и взяли плату с лихвой. Взлохмаченные волосы уже блистали явной сединой, а припухлости под глазами говорили лишь о крепости вчерашнего венгерского и ни о чём другом. Лицо имело доброе, даже несколько простоватое выражение, но большинство людей предпочли бы видеть дружбу в этих проницательных серых глазах, нежели искру вражды.