— Иван Иваныч, — прошептал я Полушкину на ухо, застёгивая редингот, — нас сейчас станут убивать. Письмо — подложное. У меня в саквояже револьвер, вы видели, как я из него стрелял. Просто взведите курок и жмите на спусковой крючок, пистолет самовзводный, никаких подсыпаний пороха. Шесть выстрелов подряд.

— А как же Вы? — так же тихо прошептал поручик.

— У меня есть чем удивить. Если что, прорывайтесь к ландо, там арсенал.

Вскоре мы вышли на крыльцо гостевого дома. Как я и предполагал, Жульет была не одна. За дверью стояло два мордоворота, а третий, несомненно, самый опасный, с синяком под глазом и с палкой с набалдашником, страховал каждый наш шаг. Но и это оказалось не всё. У конюшни, возле амбара, на углах дома: везде стояли люди. С десяток в общей сложности и это только те, которые показались на глаза. Вполне возможно, это было сделано намеренно, так сказать, показать силу во избежание излишних идей, но мне от этого стало не легче. Все они были вооружены: кто пистолем, кто тесаком, а кто и вовсе кистенём или дубинкой.

В каретном амбаре горел масляный светильник, и колыхавшийся на сквозняке огонёк на кончике фитиля освещал весьма скверно, но этого света оказалось достаточно, дабы разглядеть всю сложившуюся картину. Чемоданы были вскрыты и разбросаны, а возле них, на соломе, валялся связанный и избитый Тимофей.

— Ваш кучер, — с толикой восхищения и я бы даже сказал с лестным и нескрываемым интересом, произнесла мадам, — известная скотина! Даже Жак не смог с ним совладать.

— Ты как там, Тимофей? — спросил я.

— Жив, вашблагородие. Ретировались бы Вы отсель.

Тот, что с палкой, собрался было пнуть Тимофея, но остановился, повинуясь невидимому мне жесту от Жульет.

— Доставайте штуцер! — требовательно произнесла она.

— Да, да, сию минуту, — произнёс я, и добавил для Тимофея: — хреново ты залёг там гренадёр, скатись к колесу.

Я нажал на клавишу замка, и закреплённый позади ландо контейнер в виде вытянутого шестигранника распахнулся. В этом водонепроницаемом отделении, вместе с запасом пороха и пуль в кожаных чехлах лежали два кавалерийских штуцера. Одной рукой я протянул кофр в сторону мадам, а второй утопил полку вниз, и как только та опустилась под край, открылось второе отделение.

— Bien! Voyons.
– сказала Жульет, протягивая руку.

Мордоворот с палкой и я стали действовать практически одновременно. Он ткнул мне набалдашником в лицо, а я с револьвером в руке уже падал на землю. И то, что в какой-то момент Жульет оказалась между нами, дало мне шанс избежать удара.

Первая пуля угодила, к сожалению, в Жака. Не иначе как звериным чутьём он догадался, что что-то произойдёт опасное, и фактически прикрыл Жульет своим телом. Насколько эта милая дама оценила поступок своего слуги, можно было судить по следующим действиям. С криком: "Убить всех!" она просто толкнула его на меня и бросилась с кофром к дверям ангара. А дальше всё завертелось. Из темноты на свет влетели несколько человек с дубинками и, не опасаясь повторного выстрела, бросились на меня. В типичной ситуации начала девятнадцатого столетия, все их манёвры выглядели вполне оправдано, кабы не одно обстоятельство. И именно им я пользовался, совершенно не стесняясь. Бессмысленно сравнивать вооружение из-за разницы поколений, но в эту ночь я стал свидетелем того, как вылетает кремень из пистолета, и растерявшийся стрелок вынужден ретироваться. А как целился, как целился! Словно на дуэли: руку к груди приложил. Я два раза успел переместиться, пока менял барабан, а он всё дулом водил. Слава Богу, что нам попались не профессиональные военные, воспитанные на чётком исполнении приказа. Вскоре во дворе раздались хорошо мне знакомые выстрелы из револьвера. Иван Иванович стрелял с промежутками, не так как я — по две пули в мишень, но от этой манеры стрельбы результативность не страдала. Судя по воплям и визгам, Полушкин явно попал несколько раз.

Как-то сразу с криками: "бежим" и "рятуйте" утихла и стрельба. А под эти крики отчётливо слышался топот лошадей и щелчки кнута. И совсем скоро мы с Тимофеем появились во дворе. При свете луны пейзаж вышел несколько страшноватым. На крыльце, прямо на ступеньках, с распоротым брюхом лежало тело, в двух шагах от него труп не имел половины головы, а у вентиляционного окошка амбара с фитильной пищалью валялся ещё один. Полушкин показал дулом револьвера на последнего и прокомментировал:

— Тать пищаль уже в окошко совал. Там картечи с полторы дюжины в ствол влезет. Если б не дождик, он бы выстрелил…

"Однако, — подумал я, — и на старуху бывает проруха. Мне как-то в голову даже не пришло, что подобный выстрел "вслепую" мог оказаться роковым, и за этим окошком я даже не поглядывал. На волоске был, как говорится".

За полчаса до рассвета, когда луна утратила всю свою значимость, из монастыря появился монах, принимавший нас на постой. Он жил по своему собственному расписанию и был освобождён от обязанности, посещать заутреню службу. Молча оценив побоище, он лишь протянул руку и, получив в неё пятирублёвую ассигнацию, прошептал: "Грех, грех"…

Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке, явно возделанные местными монахами, садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных ив, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще, и они и спокойные воды Вепрейки постепенно удалялись от нас. Прощай, Тихонова пустошь. В глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Монахи собирались к заутрене.

4. Завод.

Лет так сорок пять назад в одном отдаленном уголке доброй старой Бельгии, который именуется Льеж, стоял под соломенной крышей двухэтажный фахверковый дом мастера Мэтьюса Бранда. Ничего примечательного, а тем более милых финтифлюшек, которые изредка скрашивают жизнь всякой чувствующей натуры, в нём не было. Особняк с белёными известью и выделяющимися просмолёнными балками стенами, был строен, строг и крепок, как подобает всякому мужчине. Но стоило лишь пройти через калитку, как можно было обнаружить и частичку женского начала. А именно обвитым каприфолью крыльцом и любовно возделанным яблоневым садиком, да высаженными у изгороди фиалками, возвещающими случайному прохожему, что здешние обитатели живут в мире и согласии, не совсем обездолены и не утратили свои германские корни, привечающие традиции и порядок. Местность, окружающая этот счастливый уголок, с севера примыкала к вытянутому и покатому хребту, над которым постоянно висел туман. На запад и на юг тянулась плодородная равнина, орошаемая живоносными водами Мааса, на юго-востоке к ней мостился менее полноводный Урт, и где-то там вековые ели плотно обступали холм, на котором по преданиям жил великан.

Стояло тёплое солнечное утро, почти на исходе мая, когда мастер Мэтьюс Бранд склонился над своей женой Изольдой и принял на руки кричащий свёрток.

— Сын! У меня родился сын! — Закричал счастливый отец.

Под закопченным от чадящих фитилей потолком, где прожили два десятка с лишним лет так счастливо, как только может быть счастлива супружеская чета в нашем мире забот и треволнений, шёл праздник. Огонь горел ярко и весело. На столе томились яства, а друзья поднимали кружки с пивом и, расплёскивая пену, славили наследника и надежду славного мастера.