— Думаете, это было необходимо? — усомнился я. — Триста пятьдесят рублей за душу, как-никак. Вы точно мне подмигивали?

— После того, как я сам им это предложил, — да. Почти задарма получить на четверть века молодых, полных сил мужиков — да за это душу чёрту заложить можно.

— А Вас не смущает, "дорогой сосед", что эти рекруты наверняка приписаны к своим полкам, — усомнился я, — и их рано или поздно примутся искать?

Генрих Вальдемарович откровенно расхохотался и, успокоившись, произнёс:

— Даже взявший у Вас деньги майор, совершенно не представляет, какое количество рекрутов сгинут по дороге. По глупости или несчастью, это уж как бог даст, но из сотни редко меньше двух десятков. Так-то мой дорогой сосед. И ещё, Вы наверно не в курсе, что Ашу пришло письмо из Калуги, где, между прочим, упомянуты кое-какие подвиги смоленских путешественников. Жаловался Его Высокопреподобие.

— Где Калуга, а где мы, — шутливо парировал я.

— Это так, — скептически заметил Есипович. — Только Вы в святом месте кучу людей укокошили и для канцелярии губернатора Вам бы этот инцидент просто так с рук бы ни сошёл, кабы ни тот майор, которому Вы сейчас услугу оказали. Архимандрит в Тихоновой Пустыни хоть и простой настоятель, а до Синода дойти в состоянии.

— Что-то не пойму я Вас, Генрих Вальдемарович.

— Да как же Вы не можете взять в толк, — с удивлением произнёс Есипович, — что любая крупная мануфактура здесь завязана на самого! А Вы даже не почесались испросить дозволения. Тем более что маршрут известен, дорогу к Анастасии Казимировне не забыли?

— Так не проще ли было занести самому?

— Изволите шутить? Зачем тогда на службе эта куча прихле… ну Вы поняли. Кстати, одна из тысяч, взятая мною у Вас идёт на убранство только что выстроенной Верхне-Георгиевской церкви. И так делает каждый.

— Генрих Вальдемарович, — с сожалением произнёс я, — а вам не обидно за Россию? Что у нас вот так, всё через одно место происходит?

Есипович быстро взглянул на меня неожиданно злыми глазами.

— Вы хотите сказать, Алексей Николаевич, что Вы не желаете, чтобы всё было по-старому?

— Я думаю, что терпеть прежнее положение вещей невозможно, — резко высказался я. — Так больше продолжаться не может. Я ни копейки больше не заплачу ни Ашу, ни Машу, ни кому-либо другому.

Минуты две Генрих Вальдемарович ничего не отвечал, и мы молча стояли напротив друг друга. Лицо Есиповича было красное, как помидор, и носило решительное выражение, но вдруг это выражение поменялось, он рассмеялся и тихо произнёс, пожимая плечами:

— Не будем спорить, и надеюсь, кроме меня Вы об этом никому не расскажете. Ни Вам и не мне менять устоявшиеся реалии, ибо так и до французских событий недалеко. Подумайте об этом, ибо, — прибавил он, покровительственно смотря на меня, — мы даже представить себе не можем, что произойдёт, если исчезнет круговая порука. У нас по-другому не выходит. — Сказав это, Есипович повернулся к ожидающему его экипажу и, усевшись, вдруг высунулся:

— Конечно, — тихо сказал он, глядя на меня испытующим взглядом, — поступать по совести это Ваше право, но помните: якобинство давно вышло из моды. Однако если Вы так ратуете за Россию, как и я, мы должны идти одной дорогой, и мои мысли совпадают с Вашими. По крайней мере, я так думаю.

Немного по-военному, коротко кивнув головой, словно произнеся: "честь имею", штабс-капитан стукнул рукой по дверце, подавая знак кучеру и оставляя меня в одиночестве.

Мысли неслись в моей голове вихрем, одно предположение сталкивалось с другим, пока я, наконец, не побрёл обратно в цех. Без сомнений, всё, сделанное Генрихом Вальдемаровичем, направлено только для его пользы. Он давно собирался перебраться в Смоленск, и своим действием набрал дополнительные очки в глазах своих будущих друзей. Но его последние слова… Сплошное противоречие. Однако, бог с ним, с Есиповичем. Сейчас стоит подумать, где ставить казарму на тридцать мест. Кстати, по всей видимости, здесь появится первое военное поселение.

Через три дня с момента открытия цеха в двадцати верстах от Борисовки, похоже, свершалось историческое событие. Смоленск просыпался. Тележка пекаря уже протарахтела по улице, прогоняя остатки ночной тишины нескладным перезвоном колокольчиков. Молочник развозил свои бидоны от дома к дому, а вдали слышался рожок рыбака, спешащего предложить дары Днепра. Все эти мелочи не укрылись от внимания Бранда. Момент настал. Дальнейшее промедление могло лишь продлить его страдания. Других занятий у него не осталось: нужно было лишь снять засов с двери магазина, оставив проход свободным, и поправить висевшую на гвозде вывеску, завлекая всех прохожих, чей взгляд мог остановиться на витрине. Последнюю задачу Бранд выполнил, позволив засову упасть с оглушительным, как показалось его напряженным нервам, грохотом. Теперь, когда последний барьер между ним и внешним миром оказался разрушен, он зашёл за прилавок, рухнул в мягкое кресло и принялся полировать бронзу пистолетной рукояти. Спустя пары минут он оторвал взгляд от оружия и посмотрел направо. Рота оловянных солдат выстроилась по одной из полок, их оружие и униформа были раскрашены, как подобало императорской армии, а офицер, в окружении знаменосца и барабанщика, был повёрнут к нему головою и словно спрашивал: "когда поступят новые ружья?" Что ему мог ответить оружейник, если даже в Туле, от его с Полушкиным новинок убегали как чёрт от ладана?

Колокольчик на двери прозвучал внезапно.

— Иван Матвеевич, здравствуйте.

— Доброго утра… — произнёс Бранд, поднимаясь с кресла.

— Малкин, Илларион Фёдорович, — представился вошедший.

— Илларион Фёдорович, прошу, проходите. У нас новые поступления, как всегда есть прекрасные бельгийские ружья для охоты, несколько образцов оснащены шнеллером, есть возможность установить диоптрический прицел для меткой стрельбы, превосходного качества порох и специальная лядунка с секретом.