Обычно они занимались любовью по ночам, с выключенным ночником (то, что произошло этим утром, было скорее исключением). Каждый раз все у них выходило как-то не так. Когда Мара лежал на ней сверху, они терлись сухими щеками; когда он был под ней, то стремился смотреть чуть выше ее лица — на люстру с плафонами из темного стекла. В такие моменты мысли Мары сводились исключительно к физическим ощущениям, и ничего больше. И все же он считал, что должен хотя бы из благодарности делать Ане приятно. Поэтому каждую ночь, которую они проводили вместе, они пытались побороть свои одиночества. А иногда они просто лежали рядом, почти неподвижно, сплетясь ногами или повернувшись спиной друг к другу — и для Мары это были лучшие из их совместных ночей.

Теперь она молча вернулась к работе, к своим бумагам. Сегодня Мара ее разочаровал, но она ему ничего не скажет, не предъявит претензий, не выставит за дверь. Аня была человеком другого мира, мира непонятных для Мары документов, мира будильников, миксера, диеты, утренних пробежек и бассейна по выходным. Конечно, она была успешной деловой женщиной из слишком хорошей семьи, не способной к порывам. Страсть свою она давно уже похоронила под тоннами аккуратных стопок бумаг, придавленных пресс-папье. Чувства она приучилась раздавать обдуманно и скупо, не допуская перерасхода. А Мара при всех своих слабостях, был слишком честен с собой, чтобы страсть из себя выдавливать.

Впрочем, он догадывался, что Ане довольно и того, что он к ней приходит и остается с ней до утра. Одной ей было тяжело, это точно. Уже десять лет она была замужем, но муж наверняка себе кого-то завел, потому что неделями дома не появлялся. И Ане теперь хотелось одного — лишь бы не остаться одной, лишь бы кто-то был рядом. Она боялась одиночества. Мара замечал, что в его отсутствие опустошались и исчезали бутылки дорогого алкоголя за стеклом в спальне. Грустно ему было это видеть.

Грусть навевала и Анина квартира. А почему так — Мара объяснить бы не смог. Просторные апартаменты в высотке на Мичуринском проспекте были безупречно задизайнены каким-нибудь бородатым гомосексуалистом и всегда стерильно чисты. Была гостиная, была роскошная кухня, был вечно запертый мужнин кабинет. По гладкому бесшумному полу Маре хотелось скользить, но при Ане он не рисковал — давал себе волю в те редкие случаи, куда она отлучалась в магазин. Анины легкие стулья, кожаные кресла и изящный стеклянный журнальный столик перемещать не разрешалось. Все было уже придумано и продумано на стадии покупки. Творческий зуд Мары к перемещению мебели Аня не одобряла.

Были у нее, разумеется, и красивые книги в кожаных переплетах — по ее судебным делам, по философии, ветхие семейные реликвии с потертыми корешками и, конечно, русская и советская классика. Худождественная литература занимала нижние две полки шкафа, то есть находилась как бы в основании своеобразной пирамиды, но все-таки — слишком далеко от уровня глаз. Мару это удивляло — то обстоятельство, что до художественной литературы было сложнее всего добраться, приходилось садиться на корточки, чтобы взять книгу. Томики Вирджинии Вульф, Набокова, Сартра, Томаса Манна, Хемингуэя, Толстого были притиснуты к друг дружке в случайном порядке и так плотно, что, стоило Маре на них взглянуть, они вызывали у него неистребимые ассоциации с какой-то таинственной оргией, принять в участие в которой ему не было позволено. Имена были ему знакомы, но ничего из того, что хранилось в аниной библиотеке, он не читал. Однажды он, правда, отважился подержать эти книги в руках, но так и не решился заглянуть дальше портретов их авторов. Эти портреты напугали его сами по себе и отпечатались у него в голове.

Ему казалось любопытным само отношение Ани к художественной литературе. Очевидно, к книгам на нижних полках Аня реже всего притрагивалась. Мара справедливо размышлял, что с ее стороны это был тонкий ход — оставить их там, вроде бы в основе всей мрачной коллекции, но в то же время вытеснить их на окраину, как наименее необходимые для ее работы. Получалось, что Аня стеснялась отправленных в ссылку классиков, даже пренебрегала их странными, неприменимыми к повседневной жизни строчками… И уж если к текстам именитых и великих Аня так относилась, то что она думала об инфантильных творческих заигрываниях Мары? Ну конечно, делал он для себя вывод, все его смехотворные погони за музой, да и вообще всю его жизнь она не могла принимать всерьез.

Мара вообще-то мало читал прозу. У него, правда, были периоды, когда он увлекался рыцарскими романами, потом — философией, битниками и гонзо; был еще «тибетский период» и быстроугаснувшая страсть к восточной классике; в детстве и ранней юности любил Кинга и Лавкрафта, еще почитывал тонкие истрепанные книжки Ремарка из домашней библиотеки матери, но последние полгода в руки книгу не брал, не считая редких подглядываний в анатомический атлас и еще в нечто по современному искусству, купленное в «Гараже». Так что, в основном, если он что-то и читал, делал это без разбора — что попадалось в руки. Кое-что он ухватил, но многое из того, что, по общему мнению, должен знать каждый образованный человек, прошло мимо него. Заблуждений на этот счет у Мары не было — начитанным человеком он себя не считал и, в общем, был уверен: даже делая большую скидку, не о чем было интеллигентной старомодной Ане с ним поговорить.

— Есть хочешь? — спросила Аня, не обернувшись.

— Я бы выпил, — честно сказал Мара.

— Вино в холодильнике.

Встал он не сразу. Лениво повернулся набок, не с первого раза нашел ногами тапочки. В дверях остановился. Посмотрел на Аню, успешную несчастную женщину, свою вторую мать; он хотел бы уметь сделать ей приятно, чтобы как-то уменьшить ее страдания.

— Слушай, если хочешь, я тебе полижу.

— Не надо, Мара, — ответила Аня, закашлявшись. — Все нормально.

— Ладно.

Он как-то безразлично покрутил блестящую ручку двери, а потом вышел в коридор.

На кухне он был окружен хромированными поверхностями. В них отражались строгие предметы, к которым почему-то не возникало желания прикасаться. В стеклянной трубочке с песком покоились ножи, бездушно сверкая металлическими рукоятками. Это были ножи особой породы — ножи-обыватели. Неведомо им было преступление над дешевыми сосисками, неизвестно падение на липкий пол и ковыряние в ржавеющей раковине. На Мару ножи в аниной кухне действовали угнетающе. Мара любил свои жалкие, искореженные и вечно чем-то заляпанные домашние ножи той дикой любовью, какую Жан Жене, вероятно, питал к трупам своих ласковых убийц. И точно так же, как Жан Жене, Мара иногда брал свои ножи в постель, потому что с ними ему было проще уснуть.