Мой отец, Мори, был убит воздушным шариком, лопнувшим у него в руках.

А сейчас я, последний в роду, дожидаюсь 11 часов утра сегодняшнего дня – момента, когда, согласно семейной традиции, настанет моя очередь отойти в мир иной.

Когда умер мой отец, мне только что исполнилось двенадцать лет. И я остался совсем один. Мать сбежала давно, вскоре после моего рождения – наверно, ее пугала перспектива тридцать шесть лет смотреть, как подрастает ее обреченный сын, а всю оставшуюся жизнь оплакивать его – будучи вдобавок еще и вдовой. По большому счету я не вправе был обижаться на нее за это.

Надо сказать, мои родители жили не как голубки в гнездышке, а скорее как пауки в банке. По крайней мере, мне так кажется, ибо, сколько я себя помню, отец называл мать не иначе, как «эта», или же (в дополнение к разнообразным характеристикам) «… поганая», всякий раз, когда заговаривал о ней, а это случалось нечасто, главным образом после обеда или ужина, за которым было выпито много вина.

Вообще лексикон у моего отца был богатый и выразительный, и в любых обстоятельствах у него находилось для человека доброе слово. Меня он обычно называл «чертов обалдуй», или «чертов тупица», или «балбес», а себя – «придурок» и «кретин несчастный». По детской наивности я думал, что это общепринятая фигура речи, пока однажды сам не назвал его «придурком» и, без промедления ощутив последствия, не усвоил, что, легко и вдохновенно глумясь над собой, глумление других он пресекал мгновенно.

С годами я понял, что мой отец был подвержен депрессии и жил с мыслью о предстоящей безвременной кончине. В общем, смерть отравила ему жизнь.

Можно сказать с уверенностью, что в жизни моего отца не было дня, когда бы он не считал, сколько ему осталось, словно приговоренный к смерти в тюремной камере.

Каждый вечер он зачеркивал красным сегодняшнее число на дешевом календаре, который висел у нас на внутренней стороне кухонного шкафа. Это был такой ритуал. Он не пропускал ни одного дня, что бы ни происходило вокруг.

Он не расставался с календарем даже летом, когда мы уезжали на каникулы: наклеивал его на дверцу багажника, чтобы иметь возможность зачеркивать числа стоя. Как подобает мужчине.

И каждый раз, когда мы открывали багажник, Время, не склонное прерывать свой бег, обретало для нас зримый облик, изящно дополненный горным пейзажем или котятами в корзинке.

Отец зачеркивал очередное число без комментариев, молча, сжав губы, глядя в пространство, но словно бы с настороженностью, которая год от года становилась все более явственной.

Накануне своего тридцатишестилетия – я прекрасно это помню – отец, постукивая кончиком ручки по завтрашнему числу, аккуратно обведенному черным, сказал мне:

– Знаешь, Морти, завтрашний день не обещает мне ничего хорошего…

– Почему? – спросил я и, с целью затемнить тот факт, что следующий день, 25 мая, почти наверняка станет для моего отца последним, высказал нелепое предположение: – Ты не любишь свой день рождения?

– М-ммм…

– А я свой обожаю! Я всегда получаю в подарок чего-то неожиданного.

– Не «чего-то неожиданного», а «что-то неожиданное». Черт возьми, Морти, тебе не кажется, что к двенадцати годам ты уже мог бы научиться говорить правильно?

– Вот и у тебя завтра будет какой-нибудь сюрприз! – быстро сказал я, чтобы сменить тему.

Говоря это, я имел в виду портсигар, который смастерил для него своими руками из старой коробки из-под заплаток для велосипедных шин фирмы VELOX – я нашел ее в чулане, перекрасил в кроваво-красный цвет и вывел золотой краской его инициалы: М.Н. То есть Мори Негруполис (мы всегда произносили «Негруполис» вместо «Некрополис». И не следует осуждать нас за это, хотя, как я выяснил впоследствии, одно время фамилия моих предков звучала именно так: «Некрополис». Согласитесь, у семьи, в которой все представители мужского пола отбрасывали коньки на середине дистанции, фамилия Некрополис выглядела бы назойливой тавтологией).

Я повторил наигранно веселым тоном:

– И еще какой замечательный сюрприз! Вот увидишь!

– Этого я и боюсь, – вздохнул отец.

В дальнейшем он смог констатировать, что был совершенно прав.

Я, впрочем, тоже смог в этом убедиться, ибо в 11:01 следующего дня мой покойный родитель уже утратил возможность порадоваться тому, что интуиция не подвела его. Он едва успел полюбоваться чудесным красным портсигаром – и тут же рухнул во весь рост на кафельный пол кухни.

Когда доктору вдвоем с соседом после долгих усилий наконец удалось перевернуть его лицом вверх (а весил он немало), оказалось, портсигар так сильно вдавился ему в лоб, что среди чешуек не успевшей просохнуть кроваво-красной краски можно было четко различить две последние буквы слова VELOX в зеркальном отражении – XO. И вид этих букв, отпечатавшихся на отцовском лбу как на бутылке коньяка шестилетней выдержки, ужаснул меня больше, чем все остальное.

И теперь коробки с заплатками для велосипедных шин и бутылки с выдержанными винами внушают мне панический страх – к счастью, подобные фобии не так осложняют жизнь, как страх, вызываемый голубями или любителями бегать трусцой.

Итак, мой отец Мори, сын Мориса, внук Морена и правнук Морвана, покинул этот мир… В их роду все мальчики (по одному в каждом поколении) не только обречены на раннюю смерть, словно зараженные чумой крестьяне в Средние века, но еще и получают имена, начинающиеся на «Мор», в то время как имена их сестер (если таковые появляются на свет) всегда начинаются на «Жи».