В аспирантуре я не смог защитить кандидатскую. Это несмотря на то, что я написал три диссертации однокашникам, и все успешно защитились! Мне неизменно выкатывали чёрные шары. После второй попытки я плюнул на это учёное дело. Позже узнал, что один из оппонентов украл, сплагиатировал мою диссертацию и защитился блестяще, не получив ни единого чёрного шара, зато получив степень доктора.

Я попробовал писать стихи, но их у меня тоже украли — опубликовали в толстом столичном журнале.

Я выучил английский и с гордостью добавил его в своё резюме. Да что толку, коли, переходя на инглиш, я начинал безудержно заикаться!

Женился я, разумеется, неудачно. При разводе потерял всё, что до этого заработал. Вдобавок медики объявили меня бесплодным, а я мечтал о детях. Мне казалось, мои дети будут удачливы, а от них и мне счастья перепадёт.

Я женился снова. Разумеется, с выбором опять промахнулся. Правда, постепенно, год за годом, я стал привыкать к жене, а она ко мне. Стерпится — слюбится! Как вдруг жена умерла. Только мы прекратили ссориться и отыскали общее в мозгах и характерах, как сгрыз её скоротечный рак, и я свёз её на кладбище. Словно и влюбился-то я для того, чтобы испытать очередное несчастье. Ссорься мы подольше, не было бы так горько терять её и оставаться вдовцом.

После смерти жены жизнь моя рухнула не в переносном, а в прямом смысле. Обрушилась стена квартиры. Вернее, рассыпалась на кирпичи стена пятиэтажки, в которой я жил. С дивана я мог смотреть на улицу с высоты верхнего этажа. Был январь, дул ветер, летела снежная крупа. Я орудовал в комнате фанерной лопатой, сгребая наметённые сугробы к обрыву.

Трижды на меня падали сосульки с крыш — вопреки теории вероятностей. У меня весь череп в шрамах и вмятинах.

Пять раз я проваливался в колодцы.

По два раза ломал руки и ноги, спотыкаясь на ровном месте и поскальзываясь на шершавом асфальте.

В разных моих квартирах непременно прорывало канализацию. Случаи же, когда я заливал соседей и они заливали меня, я и считать устал.

Надо мною бесконечно смеялись и меня бесконечно костерили всюду, во всех фирмах, куда мне доводилось устраиваться. На меня жаловались клиенты, а сотрудники бегали к начальникам отделов, предлагая меня уволить: у Полетаева, мол, всё из рук валится, он всем карму портит. Моя трудовая книжка исписана до конца, она разбухла от вкладышей и превратилась в печальную повесть трудоустройств и увольнений. Я поменял впятеро больше должностей, чем меняет среднестатистический россиянин. Чтобы собрать документы для пенсии, мне придётся поселиться в пыльных архивах. Впрочем, теперь пенсия меня заботит мало. — Полетаев встряхнул мешок с долларами. Взглянул на австралийских молодцев, а потом обвёл взором коллег по офису. — Не подумайте, эти австралийские ребята не врут. И теория моя не ошибается. Всё, кончились мои ошибки!

Когда мне стукнуло сорок, — продолжал вдохновенно неудачник, — выяснилось: у меня диабет. Выяснилось поздно, сначала тянул я, потом тянули врачи, и я чуть не сгнил заживо. Хирург оттяпал мне три пальца на левой ноге и велел радоваться, что не отпилил ступню. С тех пор я хромаю, хожу с палкой.

Больные почки, аденома простаты, скачки давления, ежегодные визиты в кардиоцентр, язва желудка, запрет алкоголя, запрет острых приправ и суровая диабетическая диета — это тоже про вашего покорного слугу.

Мои часы всегда останавливались или отставали. Будильники по утрам не срабатывали. Холодильники текли и отказывали. Сотовые телефоны не принимали сигнал. Рыбки в аквариуме дохли. У меня сломалось столько телевизоров и магнитофонов, что я перестал их покупать. Я терял и банковские карты, и наличные деньги. Мне никогда не давали взаймы и не открывали кредита — настолько я был ненадёжен.

В автобусе рядом со мной никто не садился, словно от меня воняло или я был испачкан. Меня никогда не называли по имени — так, «слушай», «эй», а то и «поди сюда». В лучшем случае — по фамилии. У меня никогда не было друзей. Кому охота заводить дружбу с неудачником, с типом, над которым потешается общество?

Я всегда проигрывал в лотерею. Даже в беспроигрышную. Никто не проигрывал, кроме меня: она же беспроигрышная! Продавцы билетов диву давались. Словно кто-то наверху, какой-то приставленный ко мне бог наблюдал за мной, глумился, подбрасывал мне с неба чёрные билетики, выкатывал мне чёрные шары. И так тянулось полсотни лет.

Полетаев чуть было не вздохнул.

— Вот поэтому, — сказал, — я сидел и ждал. Не смирился, нет. Не путайте ожидание со смирением! Раньше, в юности, в молодости, в зрелости, я предпринимал что-то, стремился к чему-то, двигался куда-то, где-то напирал, где-то искал пути окольные. И, конечно же, набивал шишки. Потихоньку, год за годом пыл мой остывал. Ближе к старости я додумался до теории. Зачем что-то делать, если каждое действие чревато катастрофой? Вот тут-то я и остановился. Ждать — вот что я счёл единственно верным. И я не ошибся!

— Ах! — воскликнула прекрасная Сидорова.

Полетаев сломал на мешке дядюшкину сургучную печать и направился вдоль столов, раздавая обитателям офиса перетянутые банковской лентой валютные пачки. Австралийцы пристально наблюдали за этой процедурой. Потом один из них услужливо перевязал ополовиненный мешок верёвочкой.

Доковыляв до угла, где стояли вешалки и платяной шкаф, Полетаев надел куртку и кепку и прихватил трость. У куртки не отвалился язычок молнии, кепка не упала на пол, а у ботинок не развязались шнурки. Стуча и поскрипывая палкою, в сопровождении сияющих австралийцев Полетаев направился к выходу. Вспомнив что-то у порога, остановился. Обернулся. Австралийцы замерли по бокам. Полетаев полез в мешок, вынул одну пачку и посмотрел под Наташин стол, где на четвереньках, будто пёс, замер босс. «Обнёс я его, позабыл», — подумал Полетаев. И представил, как бы выглядел босс с пачкой денег во рту. Новоявленный дядюшкин наследник покачал головой и сунул пачку обратно в мешок.