Какое начало, чего начало, он не сказал. Бессонов шагал рядом, слушал, с ремарками не совался. Дедуля прожил почти вдвое больше его. Да и по тоннелю, ясное дело, не первый день топает. Бессонов полез в карман, пошелестел пачкой сигарет, закурил, предложил угоститься дедуле. Тот закивал живенько, выщелкнул из пачки сигаретку. Выпустив дым, показал не по-стариковски белые зубы. Оба посмотрели друг на дружку, окутались красноватым дымом и направились дальше. Шли, беседовали, отступая иногда в сторонку, освобождая пространство пролетающим фигурам. Иной раз фигур накапливалось много, и тогда мягкие стены расходились, тоннель расширялся, раздувал свою рыже-алую кишку, пропуская толпу летунов, рвавшихся туда же, куда шагали неспешно Миша и Боря.

Как долго идёт дедуля? Из рассказа говоруна Бессонов этого толком не понял. Боря писал словесные картины неуловимыми мазками, пользовался зыбкими, летучими красками. Кое-что, впрочем, Бессонов уловил. Старик потерял счёт дням, у него нет часов, а день и ночь в этой кишке ничем не отличаются. Ни заката, ни восхода, ни полудня, ни сумерек. Впереди ни белого света, ни чёрного. И не хочется есть и спать.

— Здесь совсем нет времени! — с восторгом заявил Боря.

— Почему ты идёшь? — спросил Бессонов.

— Я думаю, друг мой, думаю! А ещё — от удовольствия! Я иду, и ходьба — в удовольствие! Посмотри-ка на меня, Миша!

И правда: дедка сиял, точно мальчишка, заполучивший долгожданный подарок. Да такой подарок, что позавидуешь!

— Мне же восемьдесят один год. Считай, восемьдесят два.

Дед оттолкнул легонько Бессонова и прошёлся на руках, напевая чистеньким мальчишечьим голоском песенку «Кто ищет, тот всегда найдёт». И даже дыханье не сбил!

Удовольствие! Старик кое-что рассказал о нём. Он ощущал себя молодым, здоровым, глаза его видели теперь и далеко, и близко, а ноги ничуть не уставали от ходьбы. Примерно позавчера, а может, неделю тому назад — кто тут сосчитает! — он пробовал бежать. Он нёсся словно стайер, он бы рекорд мировой побил! Мышцы не ныли, пить не хотелось, а дышать и вовсе не требовалось. Он полностью сконцентрировался на беге.

Бессонов поискал в себе схожие ощущения. Нашёл! В теле поселилась юношеская лёгкость: он будто сбросил кило десять и скинул годков двадцать. В голове разлилась необычайная свежесть. Под теменем — ни намёка на боль. Миша провёл языком по зубам: все тридцать два выстроились в дёснах, от восьмёрок до единичек, ровненькие, гладенькие, ни сколов, ни коронок, ни мостов. Дышать он дышал, но это скорее по привычке. Попробовал не дышать: не дышалось так же легко, как дышалось.

Боря вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. Звонкий шлепок эхом отдался в бесконечных стенах.

— Вот оно! Хорош же я! Не там, не там искал, не туда думал, не то высматривал! Всегда подозревал, что я тугодум. А ещё других в книжках поучал! Прости меня, Миша: пора мне! Я призывал не спешить, но это верно только пока думаешь. Я обдумал, обдумал, и я нашёл, открыл! Миша, ты найдёшь свой путь. Я знаю. Тут не заблудишься.

— Непонятно… — услышал Бессонов свой голос.

— Как непонятно-то? — подивился старик. — Кого ты любил… Нет, не так. Кого любишь больше всего — вот так, в настоящем времени! Кого любишь больше всего, у того и бери начало смело. Только не торопись, не суетись, не тревожь людей понапрасну. О глаголах помни!

Боря не шёл, а сидел в зелёном цветастом кресле, выглядевшем в красном тоннеле неуместно. Из кресла и вещал. С изумлением Миша обнаружил, что перед ним не старик, а мальчишка, русоволосый паренёк не старше двенадцати, самое большее тринадцати лет. В одной руке паренёк держит надкушенное яблоко, в другой — открытую книжку. Яблоко не ест, книжку не читает, глядит в никуда, должно быть, мечтает, фантазирует. Мелькает что-то, кружится, паренёк в кресле размывается, растаивает. За красною пеленою проявляется новая картина: у рябины тянутся друг к дружке мальчишка и девчонка, ровесники. В мальчике Бессонов узнаёт того же Борю. Он предлагает девочке книгу и плитку шоколада: одна рука протягивает плитку, вторая — потрёпанную книжку в мягкой обложке. Девочка тянет пальцы к шоколаду, но отдёргивает и цапает затем книгу. Мальчик зачарованно смотрит на розовые щёки подружки, на приоткрытые губы, на золотистую чёлку и голубые глаза, ясные, как небо июля. Картина отдаляется, уплывает, растворяется в бесконечном красном мареве. Далеко заглянул дедуля: семьдесят лет отмотал!

Бессонов идёт в красноту дальше. У плеч его, над головою пролетают фигуры и фигурки, пихаются локтями, спешат неистово, будто там, впереди, число мест ограничено, а опоздавших не примут. На неторопливом ходу Миша покуривает, пускает серый дымок, который среди светящихся стен переливается алыми, рыжими и жёлтыми волнами, и думает, думает, думает. Похоже, он вот-вот что-то откроет, нащупает, зацепится за что-то, как мальчишка цепляется штаниной за торчащую шляпку гвоздика.

III

Миша и Мариша — так он её и себя называл. И никакого-то счастья у них не было; так, странные редкие встречи, непонятные вопросы, ответы на которые не требовались, удивлённые, мучительные взгляды, от которых непременно веяло прощанием, неизбывной печалью, тревогой и плохим финалом, как от фильмов, снятых Рижской киностудией.

Она и была оттуда — из Латвии. Откуда точно, Бессонов не помнил. Помнил другое: когда он целовал её длинные щёки, они казались солёными и горькими, будто девушка только что вышла из моря. В России ей было не место — вот что Бессонов знал точно. И профессия у неё была редкая — архитектор. Марута употребляла разные необычные слова, смахивающие на заклинания: пилястра, каннелюра, полуколонна, портал, антаблемент. Произносила она их с шелестящим акцентом — будто кто-то книжные листы переворачивал.