Грянет утро, раскроются крокусы, поднимут головки нарциссы, засверкает росою юная травка на газоне, под грушею, с любовью Хлопушкиными выращенной, от холодов убережённой.

Войдёт в силу новый апрельский день, прилетят соловьи, защёлкают, попробуют голоса на рябинах, на черёмухах, а Хлопушкины будут помнить новогоднюю ночь, ёлку и снег. Снег, улетающий в небо.

— Мне теперь не страшно умирать, Хлопушкин ты мой Пушкин, — сказала у ворот Маринка. — Совсем-совсем, ни чуточки не страшно!

Подивился Хлопушкин словам благоверной.

— Разве смерть есть?

Муж и жена взялись за руки, запрокинули головы и заглянули в прояснившееся небо. Одна звезда там вспыхнула и полетела, прочертила линию, оставила в Ковше след снежный.

Олег Чувакин, март 2018

Красный тоннель

I

Уходил в смерть Бессонов трижды, а возвращался в жизнь дважды.

В первый раз ему, сапёру, потихоньку обкапывавшему скверную пакистанскую мину, показалось, будто какая-то труба влепилась в бок и с другого бока вынесла прочь сердце, швырнула на афганский песок. Рядового Бессонова тряско везли куда-то, потом поднимали, и подъём выходил бесконечным, словно кто-то стремился вознести тело выше неба, подкинуть мячиком над стратосферой. Открывшийся тоннель, по которому Миша Бессонов успел сделать с десяток шагов, покуда его не извлекла оттуда неясная сила, был сплошь белым. Почти такими же белыми были стены реанимационной палаты. «Миллиметр, и пуля задела бы сердце, — объяснил хирург. — Сантиметр, и попала бы в бронежилет: тогда лёгкое в клочья бы разнесло». «Я был там, — прошептал Бессонов, глядя в белый потолок. — Я же умер». «Ещё бы чуть-чуть, солдатик, ещё бы чуть-чуть… — рассыпал многоточие хирург. — Живи, солдатик, живи…»

Следующая смерть нашла Бессонова несколькими годами позднее, когда он, старший лейтенант, делал свою работу в горах Северного Кавказа. Он был в каске, и вдруг по затылку словно киркой врезали. Тоннель, куда он затем вознёсся, оказался голубым, будто кто-то покрыл его стены краской детской мечты. И снова его вытащили: врачи пробудили, оживили уснувшее сердце сильным электрическим током. С попорченной головой Бессонова основательно повозились: хирург-виртуоз удалил часть разбитой кости и закрепил вместо неё титановую пластину. Поправлявшийся Бессонов шутил в палате: называл себя киборгом.

На третий раз он поднялся в тоннель навсегда. Из лап этой смерти его не выдернул бы и лучший доктор планеты. 49-летнего Бессонова убила разросшаяся в мозгу опухоль. Стены тоннеля, который ему предстояло пройти, теперь зловеще полыхали красным.

II

В тоннеле, чьи бока чуть колыхались, зудели от неведомого напряжения, от струящегося тока, Миша чуть не столкнулся со стариком. Старым таким стариком, лет восьмидесяти. Багровые отсветы плясали на впалых щеках незнакомца, окатывали тёмно-розовыми бликами плешь и поджигали апельсинным огнём редкие седые волосики, торчавшие над ушами. Человек широкорото улыбался, разгоняя улыбкою морщины, и походил на доброго клоуна.

Завидев прохожего, он обрадовался. И сообщил:

— Моя гипотеза подтверждается! Кого-то встречаешь тогда, когда встретить желаешь.

— В жизни так не бывает. — Бессонов остановился и оглядел себя. Костюм-двойка. Полосатый галстук. Белая рубашка. Плотный стойкий воротничок отчего-то не натирал кожу. Эту рубашку и костюм Миша не любил, надевал редко, на юбилеи да праздники. Не любил он и лакированные «выходные» туфли, налезавшие на ступни с трудом: он и разносить-то их не успел. Впрочем, сейчас туфли сидели на ногах свободно и мягко, как чешки.

— Тю! — со смехом воскликнул старик. — В жизни! Жизнь — впереди!

Бессонов ничего не сказал.

Собеседник представился. Назвался просто, как парень:

— Боря.

— Михаил, — ответил Бессонов. Смутился и поправился: — Миша.

Мимо Бессонова, лизнув его гладью платья, смахивающего на ночную рубашку, бесшумно пролетела женская фигура. Пролетела — и словно растворилась в окружающей красноте. Бессонов среагировал запоздало, отшатнулся, прижался к пульсирующей стене. Боря только фыркнул.

— Спешат, все спешат, — заметил он. — Куда, собственно?

Старик протянул Бессонову руку. Миша несмело пожал её. Было в том что-то жуткое: он словно вкладывал ладонь в руку трупа. Ладонь старика, пальцы его оказались неожиданно сухими и сильными. И тёплыми. Страх Бессонова мгновенно улетучился. «Сам-то ты, сам-то!..» — подумал Михаил.

Двое неторопливо зашагали по тоннелю. К какой цели они двигались? Далеко ли конечный пункт? Возможно, дедуля знал ответы, но спрашивать не хотелось. Миша оглянулся. Тоннель, похоже, не имел начала. Выходило, что Бессонов очутился где-то в середине. Непостижимо! Интересно, сколько прошёл Боря? Километров? Десятков, сотен километров? И как понять, в какую сторону идти? Или не надо пока понимать? Последняя мысль Бессонову понравилась. В конце концов, даже если он направляется в ад, там хоть с отоплением порядок. Не то что в его старой пятиэтажке, где зимы он переживал в свитере, шерстяных штанах и ботах, мечтая о марте, солнце, проталинах и капели.

— Подумать, крепко подумать, — говорил тем временем старик. — Вот что мне нужно! Сообразить, основательно прикинуть. Вообще-то, всем нам нужно подумать и прикинуть. Каждому. Торопиться некуда, торопиться и нельзя. Жизнь у меня, Мишенька, выдалась долгая. Люди вокруг менялись. Много чего есть вспомнить. Перебрать. И обдумать. Это медленный глагол, Миша. Обдумать! Найти точку, где линии скрещиваются. Перекрестье, подходящее для хорошего начала. Миша, я ведь писатель. Знаешь, что самое трудное в сочинении книжек? Начать — вот что! Чехов советовал убирать в рассказах начало и конец. В них мы больше всего врём — во как классик припечатал! Теперь, когда жизнь позади, я должен отыскать начало. Настоящее начало!