— Жить в будущем, но встретиться в прошлом! — подхватила она.

— И кто это придумал: потерянные?

— Они. Они и придумали. Неловко ведь говорить: счастливые. Неловко ведь признавать, что кто-то, не они…

Иван да Марья сблизили лица и поцеловались над чаем, под запах таволги.

Олег Чувакин, февраль-март 2018

Фея на ладони

I

Он хотел написать последний рассказ. Заполнить несколько тетрадных страничек. Нельзя уходить без последнего рассказа. Коли рассказ задуман, место ему на бумаге.

Так-то оно так, да только худо было Иванову, до того худо, что спина, к постели прилипшая, простынёй ему казалась, а руки, побледневшие, пожелтевшие, в синяках от капельниц, одеяла поднять не могли. Знал Иванов, прекрасно знал, о чём думают люди в медицинских халатах, что сулят их взгляды и недомолвки. Слишком стар, слишком болен! Недолго, очень недолго оставалось Иванову существовать в кровати, в палате, в клинике, в городе, на Земле. Не пугал его сон грядущий, но огорчала чистая тетрадь в тумбочке.

Вечером худой доктор с нервным лицом вынул руку Иванова из-под одеяла, сунул больному под мышку градусник и опустился на койку, прижимая градусник рукою Иванова.

— Ровно тридцать пять, — сказал потом.

И головой качнул, будто увядшим цветком на стебле.

Рука Иванова осталась на одеяле. Доктор про неё забыл, и Иванов поначалу забыл. А вспомнил позднее, в полночь или около того. Проснулся, увидал облитую белым лунным светом стену — и ощутил на ладони что-то, тёплый предмет с двумя точками опоры.

На раскрытой ладони Иванова, сияя в лунном свете, замерла крохотная фигурка. В белом платьице. Фея в лунном свете.

Игрушка, подумал Иванов. Фея на ладони. Кто ж раздобыл для него такую?

Платьице белое колыхнулось, будто налетел ветер, облегло ноги крохотной девушки и заструилось, щекоча пальцы Иванова. Ветер? Окно надёжно закрыто на ночь. И отчего по жилам растекается тепло, а в голове проясняется, как от доброго глотка кофе?

II

Фея на ладони отбросила со лба прядку светлую, вытянула ручки и зашептала, заговорила.

— Помнишь ли меня, отец мой?

Эти ли слова она произнесла? Не послышалось ли Иванову? Не померещилась ли гостья сказочная? Он ведь писатель, а у писателей ведущее свойство ума — воображение, мучительная фантазия, дающая жизни огонь, но огненосца убивающая.

Но тут девушка, росточком с полтора пальца, пошла по его руке, шажок за шажком, расставив для равновесия ручки. Каблучки защекотали кожу, губы сухие у больного дрогнули. Фея встала возле уха Иванова, и подушка не промялась под туфельками. Почувствовав в теле силы, Иванов подтянул руку, повернул голову. Теперь он видел точёную фигурку целиком и ясно.

Зазвенел в ночи голосок женский.

— Ты создал меня. Но ты позабыл меня. Целая толпа героев окружает тебя, лиц в ней не разобрать. Слишком много героев придумал ты, память твоя не справляется с их образами. Ты мой отец! Я та, кто спускается с неба в нужный час. Слетает к тому, кому пора поставить последнюю точку. Ты сам так хотел, отец! Ты, должно быть, не помнишь маленького своего рассказа под названьем «Фея на ладони», однако рассказ тот дал мне жизнь.

— Я помню… — прошептал писатель. — Помню! — очень тихо повторил он, отворачиваясь, чтоб ненароком не сдуть фею. — Выходит, это правда: оно сбывается… Я всегда находил материализм величайшим грехом человечества, подменой желаний грубыми предметами… Скажи-ка, фея на ладони: многим ли ты помогла?

— Разве нужен тебе ответ, отец мой, творец мой?

Он чуть не рассмеялся — вовремя сдержался. Как бы не разлететься от смеха на кусочки!

— Тогда я знаю, зачем ты здесь, дочь сказки.

Фея склонила головку, уронив на грудь тяжёлые локоны, затем выпрямилась и сказала:

— Это ради всех нас.

— Ты побудешь со мной?

— Я дам тебе свет, отец мой.

Полсотни лет сбросил творец с плеч. Сел на кровати, оглядел одинокую палату и сказал:

— Видно, мало я верил, мало!

Колокольчиковые нотки зазвенели в ответ:

— Это не так, отец. Не так! Ты верил в нас, твоя вера ушла в нас. На себя ничего не осталось!

Он легко, по-мальчишечьи наклонился, достал из тумбочки тетрадь и ручку. Фея вспорхнула с подушки, взмыла в темноту, разбавленную лунным серебром, и приземлилась на уголочек тумбочки. Пустила из рукавов тихий свет. И замерла, будто лампа под абажуром.

Иванов писал до рассвета, останавливаясь только на улыбку. Бегущая ручка отбрасывала на согнутые пальцы и линии слов сиреневую тень. Каждое слово становилось точно на своё место. Кто пишет последний рассказ, тот ошибок не ведает.