– Я не боюсь, – пытаюсь объяснить я Катерине.

– Тогда ты безумна!

Я беру ее за руки, пока она пальцами теребит край одежды и корзинки, которую она держит на коленях. Я знаю, что там лежат фрукты, но она иногда покачивает ее, словно бы там лежал ребенок, племянник, которого она никогда не увидит.

– Я не боюсь, потому что знаю, что эта жизнь – всего лишь долина слез, через которую мы проходим, – с чувством говорю я ей. – «Блажен человек, которого сила в Тебе и у которого в сердце стези направлены к Тебе. Проходя долиною плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает ее благословением» [11] .

– Что? – переспрашивает она. – О чем ты говоришь?

Я тяну ее к себе поближе, чтобы усадить рядом на подоконник.

– Я готова, – говорю я. – И я не отступлюсь.

– Моли королеву о помиловании! – внезапно восклицает она. – Все так делают. Тебе не придется отрекаться от своей веры, тебе просто надо сказать, что ты сожалеешь о своей роли. Она прочла твое письмо и знает, что ты не виновата. Напиши ей снова и скажи, что знаешь, что была не права, что ты расторгнешь брак и будешь ходить на мессу. А потом ты сможешь тихо жить в Брадгейте, и я стану жить с тобой, и мы будем счастливы.

– О чем ты? – вскрикивает сестра. – Что ты сейчас говоришь такое?

– Это стихотворение, которое я сама написала.

Катерина в отчаянии ломает руки. Я пытаюсь обнять ее, но она вскакивает и идет к двери.

– По-моему, ты безумна! – говорит она. – Безумна, потому что не хочешь жить!

– Все мои помыслы сейчас о духовном, – поучительно заявляю я.

– Нет, это не так, – отмахивается она с внезапным сестринским озарением. – Ты ждешь, что она простит тебя без того, чтобы тебе перед ней извиниться. Ты думаешь, что сможешь победить там, где это не удалось Джону Дадли. Ты хочешь продолжать провозглашать и проповедовать о вере, чтобы все могли тобой восхищаться, как Роджером Эшемом и как этим невозможным человеком в Швейцарии.

Ее слова ударяют неожиданно больно. Я прихожу в ярость от оскорбления, нанесенного моему учителю, Генриху Буллингеру [12] .

– Да ты просто завидуешь! – рявкаю я. – Ты перечисляешь великие имена, учения которых ты никогда не понимала.

– Чему тут завидовать? – она начинает кричать. – Вот этому? – и она жестом охватывает комнаты с низким потолком, вид на крохотный садик и стены Тауэра, видневшиеся за ним. – Ты в тюрьме, приговорена к смертной казни. Здесь нет решительно ничего, чему можно было бы завидовать! Я хочу жить! Я хочу быть замужем и растить детей. Я хочу носить красивые платья и танцевать! Я хочу жизни! И я знаю, что ты тоже этого хочешь. Никто не хочет умереть за веру в возрасте шестнадцати лет! Во всяком случае, в Англии! Когда ею правит твоя собственная кузина! Она же простит тебя! Она уже простила отца. Просто попроси у нее прощения и возвращайся домой, в Брадгейт. Давай жить там счастливо! Подумай о своей спальне там, о своих книгах! Подумай о реке, по которой мы катаемся на лодках!

Я отворачиваюсь от нее, будто она меня искушает. Мне легче думать о ней как о мирском искушении, этакой маленькой горгулье, а не как о моей маленькой хорошенькой сестре, с ее простыми желаниями и милыми глупыми надеждами.

– Нет, – говорю я. – «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» [13] .

Когда она отворачивается к двери, чтобы постучать в нее, чтобы ее выпустили, я слышу, как она плачет. Ее не учили дебатам, как меня с детства, у нее есть начальное образование, но не академический ум. Вряд ли она сумеет меня в чем-либо убедить, моя глупая сестренка. Но я все же тронута ее слезами. Я бы утешила ее, если могла, но у меня есть призвание. Поэтому я не поворачиваюсь к ней, но напоминаю:

– «Ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь со свекровью ее» [14] .

– С матерью, – вдруг отвечает она сдавленным от плача голосом, утирая рукавом струящиеся по лицу слезы.

Я настолько удивлена, что беру ее за плечо и разворачиваю к себе.

– Что?

– С матерью, – повторяет она. – Там сказано «разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее». Ты все напутала, потому что так сильно ненавидишь леди Дадли. И в этом ты вся, Джейн. Дело не в воле Божьей. Дело в тебе, ты хочешь отомстить Дадли. Ты надеешься, что королева простит тебя, а тебе не придется уступить ей в вопросе веры, и чтобы тогда Джон Дадли, который умер, отрекшись от своей веры, выглядел трусом и еретиком по сравнению с тобой.

Я вспыхиваю от ярости на ее простые выводы.

– Я истинный мученик, жертва твоей глупости! Ты ничего не понимаешь. Я вообще потрясена тем, что ты помнишь Писание, вот только ты передергиваешь его, чтобы меня в чем-то убедить! Уходи и больше не возвращайся!

Она смотрит на меня, и в ее голубых глазах вспыхивает искра тюдоровского нрава. У нее, как и у меня, тоже есть гордость.

– Ты не заслуживаешь моей любви, – заявляет она, следуя своей неуловимой логике. – Но я все равно тебя люблю, даже когда ты меньше всего этого заслуживаешь. Потому что я вижу, в какую беду ты угодила, даже когда ты слишком умна, чтобы ее заметить.