– Иди сюда, старый хрен, – велел Миша. Проводник покорно выбрался из кустов и, стеная и кряхтя, присоединился к процессии.

– Теперь моя понимай, в кого пулемета стреляла, – вздохнул Перси, растирая травмированное плечо. – Жалко не попала!

…Вспомнив эту печальную историю, Миша хотел было отвесить старикашке очередной подзатыльник (по его подсчету – уже пятый), но пожалел его и только велел:

– В наказание, господин Барджатия, будете стеречь нас всю ночь. И не вздумайте уснуть!

– Не то закопаем, petuh ty protknutiy! – ласково зевнул Покровский.

Старикашка покорно закивал. Спорить ему действительно не стоило. Ко всем известным уже грехам шкодливого ветерана пришлось приплюсовать и еще один – в ходе блицдопроса господин Барджатия нехотя признался, что два года назад умудрился «позаимствовать на время» пару одеял у нескольких молодых людей, которых взялся провести коротким путем через джунгли. Молодые люди оказались повстанцами-сепаратистами…

…Так что по поводу пулеметной очереди Мочалка скорее всего был прав.

– Чего-то не так, – между тем заметил Покровский, ерзая по траве.

– Не так, не так… Кушать хочется, – пояснил Перси. – Потому и не так.

– А консервы на что? – удивился Миша. – Ну-ка, Андрей, достань пару банок!

Расковыряв ящик, Покровский извлек две банки и тут же вскрыл одну ножом. Остро запахло лавровым листом.

Перси громко сглотнул слюну. Даже старичок, которому вроде мяса кушать не положено, потянул носом и придвинулся поближе.

– Вилки… вот, держите. Перси, не съешь, вилка пластмассовая…

Пока Покровский вскрывал вторую банку, Миша роздал приборы. В лучах уходящего солнца, еле-еле пробивающихся сквозь густое сплетение ветвей, компания собралась вокруг импровизированного стола. Мочалка облизнулся, вздохнул.

– Пивка бы еще…

– Пивка-то ладно, разогреть бы все это дело, – буркнул Миша. – Да все ведь сырое, чему тут гореть. А! Ребята, у нас же есть сухой спирт!

– V lomku! – помотал головой Бумба. – И так сожрем.

– Стой, Майкл, твоя же еврея! – внезапно заметил Перси. – А наша свинья в банках купила. Твоя такое кушать нельзя, Бога наказывать будет. Твоя Бога страшная, твоя Бога сильная!

– Здравствуйте вам! – хмыкнул Гурфинкель. – А что же я еще буду есть, листья, что ли? Нет уж, я таки намерен питаться! Ты что думаешь, моя Б-га хочет, чтобы такой хороший еврей, как я, умер в страшных мучениях? Нет, лучше я буду немножко трефный еврей, чем кошерный, но мертвый от голода.

– Не могу я понять белая человека, – пожаловался Перси, запуская вилку в банку. Некоторое время он скребся там, после чего сказал с недоумением:

– Моя что-то ничего не ловит. Ваша уже все съела?

– Я не ел, ребята! – поспешил оправдаться Покровский. – Я банки вскрывал!

– Никто не ел, – заключил Миша, заглянув в банку. – И не съест. Она изначально такая была.

Действительно, в растаявшем жиру плавали лавровые листья, горошинки перца и какие-то бурые волокна. Мяса как такового не наблюдалось.

– Может, это выпить можно хотя бы? – предложил Перси и, не дожидаясь разрешения, отхлебнул немного. Поморщился и тут же выплюнул.

– Сплошная соль! Моя сейчас умереть!

– Поужинали… – подытожил Миша и забросил обе банки куда-то в угол.

– Эх! – вздохнул Бумба. – Разве это жизнь?

Он уткнулся кулачищем в щеку, помотал головой:

Голодные и расстроенные, они стали укладываться спать. Укутавшись в отсыревшее одеяло, Миша заметил, как старик закурил, сидя у выщербленного возвышения в центре зала. На руины наваливалась ночь. Последнее, что видел, засыпая, Гурфинкель, был все тот же господин Барджатия, прятавший в ладонях трубку – ее огонек высветил на мгновение пальцы и крючковатый нос.

Миша почти уже окончательно задремал, когда внезапно его дернуло – из угла, в котором устроился Перси, послышалось довольное чавканье.

Гурфинкель протер глаза, насторожился.

Чавканье повторилось.

Гурфинкель осторожно выпутался из одеяла и, сделав проводнику знак молчать, подкрался к Перси. Тот укрылся с головой, скрючившись в три погибели, и был явно чем-то занят.

– Стоять! – заорал Миша, срывая с негра одеяло. Перси замер с недоеденной лепешкой во рту.

– И что это у тебя? – осведомился Гурфинкель как можно более миролюбиво.